Все, что мы помним

«Роза…» – мог сказать мне мой покойный муж, глядя на меня сверху вниз с высоты своей могучей шеи. Если только не называл меня как-то по-другому. Может, «дорогая» или «душа моя», хотя это кажется маловероятным. Но какое бы слово он ни использовал, уже в одном этом слове содержались все остальные слова – слова, обозначающие мои многочисленные недостатки. Мою инфантильность, мою безответственность, мою безалаберность, мое безрассудство… А также его разочарование, неодобрение, неудовольствие, неприятие, недоумение, недоверие… И, в конце концов, его исчезновение. По крайней мере, исчезновение его головы.

Поскольку если я и не то чтобы убила его, то уж точно находилась рядом, когда это случилось. В тот самый момент, когда он потерял голову.

«Роза…» – произнес он – или как-то там еще обратился ко мне с высоты своей шеи, – и я уже приготовилась выслушать список своих недостатков. Мне даже не требовалось поднимать взгляд до самой его головы, сидящей на этой шее, которая вырастала из своего идеального воротничка с туго завязанным галстуком, словно гора. Я уже знала, что сейчас последует.

И вдруг этого не последовало. Вообще ничего не последовало. Как будто он не мог вспомнить слова. Или как будто у него закончились слова, чтобы описать мои недостатки – как будто он исчерпал свою способность выразить свое разочарование во мне.

Я ждала. Слов, которые наверняка прозвучат.

Они так и не прозвучали. Он умолк.

Я подняла взгляд на верх его шеи, и там ничего не оказалось. Одним-единственным ударом все было кончено. Голова моего мужа перестала существовать, не издавая больше ни звука. Теперь это было просто нечто, маячащее на верхнем конце его шеи.

Так что по большому счету я сделала доброе дело, удалив ее. Хотя нет, «удалив» – это скорей феминизм… эвфемизм. Я просто оторвала ее, а потом, уже на более поздней стадии, взяла ножницы и чуть подровняла рваный край, окончательно убрав его ударенную голову с фотографии, на которой он любовно возвышается над двумя обожающими его детьми. Естественно, оставив шею, которая и так была главной частью его тела, даже до удара. Или я сделала это заблаговременно? Сочтя это за благо? Нанесла удар еще до удара? Уж не стало ли это для него ударом, вызвавшим тот удар? Может, я применила какую-то магию? И в самом деле обезглавила отца своих детей? И, несмотря на всю свою безответственность, не была ли в конце концов за это ответственна?

Уже не помню.

А вот что я помню, так это дядечку постарше. Постарше, но помоложе того, что на фотографии. Все дело во времени.

Конечно, дело еще и в этих пятнышках, но поначалу я их даже не замечаю, причем даже не обращаю внимания на его шею. Его шея не имеет для меня никакого значения. Только представьте себе такое…

А вот что имеет значение, так это смех. Когда я в первый раз захожу в сад дядечки постарше, смех буквально сбивает меня с ног. Именно что буквально, хотя и букв-то таких нету, чтобы передать этот смех. В первый раз или каждый раз? Помню ли я вообще тот первый раз?

Однако, едва войдя в этот его сад, я сразу же сбита с ног. С ног – на голову. Разбита наголову. Это уже фигурально. Ошарашена… Растормошена… Настолько растормошена, что впору полететь вверх тормашками.

– Милости прошу в мой сад, – говорит он, показывая на огромные, ржавые, забавного вида ворота. Приглашая меня туда. Увлекая меня за собой.

Должна кое в чем признаться. Я не помню, как выглядят эти садовые ворота. Но этот сад окружен стеной, я в этом совершенно уверена, так что там просто должны быть ворота. А все, что находится за этой стеной, – это просто парковка, я тоже в этом совершенно уверена.

В любом случае, как только я оказываюсь за этими воротами, в этом саду, как голова и ноги у меня едва не меняются местами. Опять-таки в буквальном смысле. Повсюду листья и цветы, названий большинства из которых я не знаю и поэтому еще не забыла. А еще птицы, которые смеются. И одна из них, разноцветный попугайчик – радужный турникет… лорикет, Trichoglossus moluccanus – летит прямо на меня, хохоча во все горло. Я пытаюсь увернуться. Он не сворачивает. Я отступаю назад, я пригибаюсь, я ныряю, как нырок, пячусь пятками вперед – или, вернее, назад, а он все летит прямо мне в голову, как будто у меня даже нет головы, и все, что видит этот лорикет, – это пустое пространство, открытое небо, и я вот-вот потеряю голову из-за этой хохочущей птицы, и я валюсь назад – падаю на зад и на спину, а эта птица пролетает прямо через то место, где только что была моя голова, и летит дальше, все так же хохоча. И все остальные птицы в саду смеются, и дядечка постарше смеется, и я тоже смеюсь, растянувшись среди цветов, и этот шум здесь повсюду, а не только у меня в голове, – которая хоть и поменялась местами с ногами, но все еще на месте.