Все, что мы помним

Ни один из них не упоминает про него, ни один из них не дает ему названия, но по-своему оно столь же громкое, как пение птиц или любовь.

Обида. Или как там еще… Негодование. Боль.

То, что они чувствуют, – это боль.

Я говорю с ними о любви, а они чувствуют боль.

Ну и черт с ними.

Хотя мне нельзя срываться на них. И ни в коем случае нельзя забыть тот смех, что до сих пор звучит у меня в ушах. Даже если это то, что раздражает их больше всего.

Когда я рассказываю про смех, мои сын и дочь закатывают глаза. Оба. Прямо как Фелисити и Чарити. Только вот мои сын и дочь по крайней мере пытаются скрыть от меня свои глаза, когда это делают. Моя дочь – уткнувшись лбом в край ванны, а мой сын – в своей обычной манере обводя взглядом комнату.

Тем не менее я не перестаю рассказывать про тот смех. Про то, как мы смешили друг друга – я и тот дядечка постарше. Как мы смешили птиц. И в конце концов мой сын и моя дочь уже не в силах этого вынести. Ни мой сын, ни моя дочь. Ни – ни.

– Эти его шуточки… – тихо произносит моя дочь, обращаясь то ли к самой себе, то ли к ванне, то ли к Господу Богу.

– Смех… – произносит мой сын, обращаясь к потолку, стенам, мебели. – Вы с ним всегда над чем-то смеялись.

И тут я кое-что сознаю. Сознаю, что мой сын и моя дочь никогда… Что ни мой сын, ни моя дочь никогда не присутствовали в этом саду. Что когда я пробираюсь сквозь окно и проскальзываю мимо парковки в сад, их там никогда нет. Когда я проскальзываю мимо автостоянки в прошлое, мои дети там не присутствуют. Ни по-настоящему, ни даже в моих мыслях.

Мне стоит подумать об этом.

Я должна подумать об этом.

Мои дети говорят про смех, хотя то, о чем они на самом деле хотят поговорить, – это забвение. А я не хочу говорить о забвении. Я и так достаточно много чего забываю – об этом я тоже не хочу говорить. О чем я хочу поговорить, так это о дядечке постарше и о чудесных розовых пятнышках у него на шее.

Но они все время твердят о забвении.

– Как будто ты просто забыла, мама, – говорит один из них.

Просто забыла… Просто! Как будто я не потратила столько времени и усилий, чтобы забыть.

– Что забыла? – говорю я. – Я не помню, чтобы что-то забывала.

Они опять закатывают глаза.

– Как будто ты просто забыла про нашего отца, – говорит один из них.

Что вряд ли представляется справедливым, поскольку я даже не поленилась оторвать ему голову.

– Как будто ты забыла про нас, – говорит другая.

Или же фактически они этого не говорят, но это то, что они имеют в виду, когда говорят о чем-то другом – о том, как мы с дядечкой постарше всегда смеялись, всегда смеялись в саду, где были только мы двое, и шумные птицы, и цветы со всеми их названиями.

Как будто я могла забыть своих собственных детей… Может, разве что их имена, но имена и названия иногда возвращаются.

Rosa multiflora… Corymbia maculata… Шилоклювый медосос.

Я должна подумать об этом.

Я не хочу думать об этом.

По-моему, чего хочется моим детям – так это чтобы я дала всем вещам имена. Поименовала их. Все называла своими именами.

Но стоит дать вещам имена, как они сразу… Появляются? Становятся? Претворяются в жизнь? Пусть даже и притворялись, будто их нет. Ну да – иногда, конечно, лучше оставить вещи безымянными, чтобы они не становились. Не претворялись в жизнь. Или, по крайней мере, претворялись не в такой степени. И не называйте меня нудо́й. Ха-ха, это все мои новые лекарства.

Ты привязываешь к чему-то лоскуток шелка, и это «что-то» становится твоим. Но при этом ты тоже становишься… Как там… Его? Ее? Их? Евонным? Еённым? Ихним?

Слова – они такие… Имена тоже.

Мои дети. Мой сын. Моя дочь. Мои мужья. Один без головы. Другой со смехом и чудесными пятнышками.

И дело здесь не только в способности помнить или способности забывать.

Естественно, ты можешь много чего забыть. И, конечно, можешь много что помнить. Или же сначала забыть, а потом вспомнить. Но тем не менее.

Этот блеск в глазах моих детей, когда они смотрят на моего безголового мужа, который щекочет их маленькие пальчики на ногах…

Я узнаю́ этот блеск. Я знаю, что это за блеск.

Это любовь.

Я должна подумать об этом.

Я должна подумать об этом.

Я люблю своих детей. Конечно же люблю. Я никогда не отрезала бы эти маленькие пальчики у них на ногах, так ведь? Даже когда отрезала голову их отца.

Однако наступил момент… Момент, когда я отвернулась от них. Что произошло в какой-то момент после того, как я отвернулась от их отца – после того, как отрезала ему голову и после того, как удар моментально лишил его жизни.

Иногда мне хочется понять, в какой именно момент времени это случилось. Поскольку речь идет о времени, я даже пыталась отыскать его в своем большом ежедневнике. Но если этот момент там и есть, то наверняка надежно упрятан в одном из потайных мест этого ежедневника, которые не факт что и сами там есть – возможно, записан на одной из страниц, кем-то или чем-то вырванных оттуда.

Что я знаю точно, так это что в тот момент мои дети уже не были детьми, строго говоря. Хотя, строго говоря, они и до сих пор мои дети.