Все, что вы скажете

Я стою в холодном солнечном свете и продолжаю рассматривать мужчину. Он хорошо одет, приехал на приличной машине. Думаю, у них была прекрасная жизнь. Барбекю с друзьями по выходным, трое детей, которые часто их навещали, а не как мы с Уилфом. Маленькие мисочки с конфетами, расставленные по всему дому, и не только на Рождество. Ей нравились освежители воздуха фирмы «Глейд», и бьюсь об заклад, что его раздражал этот синтетический запах. Я очень хорошо могу их сейчас представить, но отворачиваюсь, потому что не могу вынести тоску этого мужчины.

В любом случае, не стоит складывать всю одежду в один контейнер, нужно ее распределить. Отвезу вещи в другое место.

Впервые в жизни я становлюсь педантичной. Я думаю, планирую и делаю. И все это для того, чтобы избавиться от улик.

Такая ситуация удивила бы всех, особенно то внимание к деталям, которое я проявляю. Всех, но не Рубена, он бы совсем не удивился.

«Ох уж твой мозг», – сказал он однажды почти печально, когда в ресторане я без раздумий заказала по памяти восемь блюд для каждого.

Уилф пристально на меня посмотрел.

«Мозг Джоанны? – переспросила мама. – Глупой Джоанны?»

«Глупая Джоанна» – прозвище, которое мама, папа и – иногда – Уилф произносили со смехом. А смеялись они, когда оказывалось, что я не знала, есть ли у Германии выход к морю или как разжечь огонь. «Джоанна не смогла бы выжить на необитаемом острове», – говорили они, смеясь.

Лицо Рубена тогда помрачнело, и в машине по дороге домой он спросил:

«Они всегда так делают?»

«Делают что?»

«Давят на тебя.»

«Они просто шутят», – сказала я примирительно, и он посмотрел на меня с ужасом.

Слабо улыбаюсь этому воспоминанию.

Я отвернулась от мужчины, но все еще держу сумку с вещами, глядя в пустоту, пока взгляд сам не цепляется за что-то.

На стене здания висит система видеонаблюдения – похожая на веб-камеру, белая с черным «глазом». Чуть дальше вторая, и еще одна на дальнем углу. Оглядываюсь и всюду замечаю камеры разных форм – одни прямоугольные, другие как купола. На другой стороне улицы все какие-то старые и ржавые. У кафе, у гастронома, у магазина открыток и подарков. Передо мной как будто открылся целый мир, которого я никогда не замечала. Камеры, повсюду камеры. Как муравьи в муравейнике – чем больше я смотрю, тем больше их замечаю. Они везде, черт побери, абсолютно везде.

Это лишь вопрос времени – когда меня найдут.

Никому не сходит с рук убийство, и камеры – одна из причин.

Я представляю, как выглядело нападение, заключенное в линзы сотни камер, целый калейдоскоп из Джоанн и Имранов. Моя спина, когда я его толкаю. Вид моей руки сбоку, когда я бью его, вид вдоль канала, когда Имран скатывается по ступенькам. Мои мысли становятся иррациональными. Мозг представляет крупным планом лицо Имрана, когда он умирает, как он задыхается в воде. Потом – вид изнутри, его борьба за дыхание. Изнутри ядер умирающих клеток, когда в них гаснет свет. Изнутри его мозга, когда воспоминания умирают и становятся ничем.

Удивительно, что я – убийца – все еще стою снаружи супермаркета. Удивительно, что супермаркет вообще существует.

Решаю зайти в магазин на случай, если кто-то смотрит на меня, и что-нибудь купить. Неважно что, главное не вызвать подозрений.

Расплачиваюсь за пинту молока и стараюсь ни о чем не думать. Бутылка холодит пальцы.

Пока стою в очереди, мое внимание привлекает газета, и я еле сдерживаюсь, чтобы не протереть глаза в удивлении.

РАСИСТСКАЯ НЕНАВИСТЬ У КАНАЛА

Расистская ненависть? Расистская ненависть?!

Придвигаюсь ближе к газете, стараясь не привлекать к себе внимания. Конечно, я не могу купить ее, не могу даже дотронуться, потому что чертова камера висит прямо позади меня, но если чуть-чуть сдвинусь, то смогу прочитать первую страницу.

Быстро ее просматриваю. Они думают, что преступление было совершено на почве расизма, из-за того, что мужчина был пакистанцем и мусульманином. В этом районе Лондона часто происходили расовые стычки.

Стою с молоком в руках, уставившись на газету, и думаю о Рубене, моя первая мысль – всегда о нем. Бедный Рубен и его работа для благотворительной организации.

Плачу за молоко наличными – сорок пять пенсов.

Почему они думают, что у случившегося была расовая подоплека? Почему они представляют только свою версию? А как же моя?

Автоматические двери раскрываются передо мной. Впрочем, а почему они должны как-то думать иначе? Это цена моей анонимности – отсутствие права на ответ; права задать вопрос; узнать, почему они пришли к таким выводам. Человек умер по моей вине, и жить с тем, что люди предполагают по поводу моих мотивов, – безусловно, часть наказания. Не могу поверить, что я вообще об этом думаю. У меня нет никаких прав в этой ситуации, их просто не может быть.

Сажусь в машину и смотрю на телефон, как будто это змея, которая готовится напасть. Можно сейчас позвонить в службу спасения или найти номер ближайшего полицейского участка, поехать туда и со всем покончить.