Все, что вы скажете

– Ты знаешь, я могу справиться с этим. С твоей привычкой прятать штрафы и просроченные счета.

– Можешь справиться с чем? – спрашиваю я.

– С тобой и твоей привычкой убегать от всего. Но сейчас… Разве ты не видишь? Ты же не позволяешь мне говорить об этом.

– Так давай поговорим.

– Что ты чувствуешь по поводу всего этого? – интересуется муж.

– Я чувствую себя ужасно. И сожалею о случившемся каждый день. – Мой голос звучит надломленно, как будто старая пластинка.

– Ты никогда об этом не говорила. – Прищуренные зеленые глаза смотрят на меня, как на любопытный экземпляр. Так смотрят на хорошего знакомого, когда вдруг выясняется, что он за смертную казнь или живет в юрте. – За все это время… ты ни разу об этом не говорила.

– Я думаю о нем все время. И сожалею о сделанном. Все время. Но сейчас я под обвинениями, поэтому сосредоточилась на самозащите.

Я не стала добавлять, что не хотела его тревожить; что не хотела ныть об этом все время или строить всю нашу совместную жизнь вокруг моего процесса, моего преступления. Должна была бы сказать, но не стала. Надеюсь, он сам это понимает. Разве он не знает, что я хорошая? Почему считает, что мое молчание связано с отсутствием угрызений совести, а не с повреждениями от мины, которая разорвалась в середине моей жизни?

– Джо, я понимаю, что с тобой много всего произошло, – говорит он печально и тоскливо. В его голосе – звук битого стекла, и он не смотрит на меня.

– Ничего не произошло, – отвечаю ему. – Выпускница с тройками, без карьеры. Все, что у меня было – это ты.

Рубен не возмущен, что я говорю о нас в прошедшем времени.

– Это все уже пора принять, – говорит Рубен. – Что с того, что у тебя были тройки? Тебе был двадцать один год. Куча народа ошибается в двадцать один год, посмотри на парней, с которыми я работаю.

Я сглатываю. До сих пор помню момент, когда я узнала свои оценки. Я рассказала Уилфу и родителям на следующий день – я пахла сигаретным дымом и вином. Никто из них не сказал ничего утешительного. Не успокоил меня, что я все-таки закончила Оксфорд. Не сказал, что я для них важнее оценок.

Никто этого не сказал, кроме Рубена.

– Я знаю, – отвечаю я тихо. Он повторял мне все это сотни раз раньше. – Но это все… упущенные возможности…

– Да-да, это понятно. – Он снова машет рукой. – Твои школьные спектакли, твои отличные оценки и твои призы на математических конкурсах.

– Да, все это!

Меня задели его слова и снисходительный тон, будто мои достижения ничего не значат. Хотя что? Это археологические реликвии, так давно все это было. Они не стали чем-то материальным, как сотни семян, которые не проросли и не окрепли.

– А что с сегодняшней Джоанной? – продолжает Рубен. – С той, которая может разгадать любой кроссворд, даже самый запутанный, раньше чем кто-либо? Кто дословно помнит содержание каждого с ней разговора?

По мере того, как он перечисляет мои достоинства, в уме я их обесцениваю, будто закрываю всплывающие в браузере окна. Кроссворды – это не талант. Разве не было бы лучше, если б я интересовалась чем-то одним. Я просто любитель, любитель по жизни. А что до моей памяти, так хорошая память еще не интеллект. Это врожденная черта, как большой нос или длинные ресницы.

Я думаю о том, что мне действительно приносит удовольствие.

Люблю просыпаться воскресным утром, когда мне нечего – совсем нечего – делать, и варить кофе с молоком и коричневым сахаром, и возвращаться с ним в постель. В университете мне нравилось чувство, когда уходишь с лекции или семинара, когда уже темнеет, и идешь не в библиотеку, а домой, готовишь, принимаешь ванну и ничего не делаешь. Мне нравилось в грязных клубах Оксфорда, нравилось слышать ритм музыки, когда казалось, что ночь будет длиться вечно. В школе мне нравился первый запах скошенной травы, означавший, что скоро лето. Мне нравится первый глоток коктейля с белым вином в начале мая. Нравится выходить из магазина с покупками.

Сейчас этот список только и заставляет меня поморщиться: что общего у всех этих вещей? Все они ничего не значат. Я люблю ничего не делать. Я неудачница, женщина без Дела, которое бы определяло ее саму. Женщина, которой надо сдать работу следующим утром в девять, но вместо этого она выключает компьютер в полночь, спит десять часов и просто признает свою неудачу. И вот сейчас, когда приближается суд по моему делу – всего лишь через несколько недель, – я делаю то же самое. Избегаю, игнорирую и желаю, чтобы этого всего не происходило.

– Или то, как ты считаешь все в уме, когда мы идем в супермаркет, без всякого калькулятора. Или насколько хорошо ты понимаешь мотивацию любого человека. Ты знаешь про людей почти все лишь только по их ботинкам или выражению лица. Ты можешь все, что угодно.

Его слова приободряют меня, как будто я постепенно взлетаю вверх на воздушном шаре. Может, он прав, и я по-прежнему могу все, что угодно. Может быть, это преступление случилось не потому, что я дерьмовый, ущербный человек. Все может быть.

– Но вместо всего прочего ты выбрала вот эту жизнь, – заканчивает он, обрезая веревки моего воздушного шара.