Все дни прощания

— Молодец, хорошо сказал! Как мужчины. Я еще такого никогда не говорил, стеснялся назвать себя мужчиной.

— Это придет. А теперь давай помолчим.

Несколько секунд мы молчали. Как дураки смотрели друг на друга и улыбались. До чего ж родной мне Степка. Такое милое знакомое лицо. И хотя я теперь ушел от него, я знал, что это временно, пока. А потом я вернусь. И у нас все будет по-старому…

— Да ну тебя, хватит молчания. Если мужчины так молчат, то это скучно. Я тебя столько не видел, а ты гробовую тишину устроил.

— Зря ты, Степан. Эта тишина — минута молчания по человеку, которого уже нет.

— Не может быть, — прошептал Степка, пристально вглядевшись в мои глаза. — Когда это случилось? Вчера вечером был твой отец, но ничего не говорил.

— Я не о матери, Степан, — испуганно пробормотал я. — Она поправится, вернется домой. Не может не вернуться, потому что мне без нее нельзя. А вот меня самого больше не существует. Разве ты этого не заметил?

— Брось ты? Напялил джинсы — так уже записался в покойники? Что за ерунда?

— Погоди. Вот если бы тебе кто-нибудь сказал, что Димка Батраков занялся дурным промыслом, ты поверил бы?

— А почему не поверить? Столько времени где-то болтался! За это время курсы отъявленных злодеев можно кончить и не только в джинсах, но в собственном «мерседесе» прикатить. Где ты был?

— На «курсах», как ты сказал. Сегодня начинается практика.

Степка на шаг отступил, кулак к подбородку приставил. И, странное дело, смотрит на меня, как на ребенка.

— Зачем тебе курсы, если на земле полно интересной, а главное, уважаемой работы? Если деньги нужны — достанем!

Он сказал это с таким удовольствием, так заблестели при этом его глаза, что я чуть не согласился. Но это у меня сразу прошло. Судьбу Томаса Манна нужно было решать там, с ними, а не здесь.

— Хорошо, Степа, я подумаю.

— Слабак ты, Батраков, — поморщился Степка. — Такие вещи решаются каждым человеком раз и навсегда. Примерно так: я не буду резать себе ногу, ибо, лишившись данного члена, стану инвалидом; я не буду лезть в дурное дело, ибо, лишившись совести, тоже стану инвалидом. Вот и все, просто и понятно.

— Это по теории, — сказал я и посмотрел на часы. — Ты вот что… Если отец к вам еще придет, скажи, что я заходил. Что у меня все в порядке, живу у друзей, здоров, чего и ему желаю. Я, может, скоро вернусь домой. А про наш разговор ни слова.

— Живу у друзей! — передразнил Степка. — Таких друзей за… — и в музей! Никуда я тебя не пущу! — вдруг заорал он и встал передо мной как гладиатор. — Никуда ты отсюда не выйдешь. Беру ключ и…

Я подскочил к Степке и оттолкнул его.

Во дворе я бросил взгляд на окна нашей квартиры. Они были прежними, такими, как всегда, и это успокоило меня. Я пустился к метро.

Впереди шла тоненькая девушка. Ее высокие ноги, обутые в плетеные босоножки из блестящей разноцветной кожи, легко ступали по асфальту. На изгибе руки у локтя она держала крохотную белую сумочку на длинной золотистой цепочке. Вся девушка, от босоножек до кудрявой прически, была чистой и воздушной, будто вышла не на эту промышленную улицу, а собиралась побродить по небесам.

Я догнал ее и только тут, к своему удивлению, узнал Грету Горностаеву. Это было настолько неожиданным, что я каким-то деревянным и, наверное, трусливым голосом спросил:

— Грета?!.. Куда идешь?

Она будто не расслышала меня, будто рядом с нею и не было никого. Мне показалось, что она и дальше пойдет, не заметив меня, ничего не сказав. Но она решила иначе. Улыбнувшись, посмотрела в ту сторону, где рядом, почти касаясь ее солнечной сумочки, ковылял я. И вдруг остановилась:

— Ты не прав, Батраков! Спартак не тот человек, который тебе нужен. Не тот, понятно?

Я опешил. Я чуть не свалился с ног, чуть не задохнулся. Откуда она знает?!

— Мы с Бакштаевым уже дважды видели тебя в его компании. И оба раза — из окна автобуса. Мишка сказал, что учился с ним в университете. Его отчислили за мерзость. Сами студенты добились. Бакштаев сказал…

— Да? А кто такой Бакштаев? — спросил я, пытаясь сыграть под дурачка.

— Замолчи! — топнула Грета ногой. — Тебя хочет видеть Мишка, ему надо поговорить с тобой. Он сказал, что ты влипнешь с этим Спартаком по самые уши. Кстати, никакой он не Спартак, а обыкновенный пакостник, который не стеснялся таскать книги из библиотеки и сводить штампы Ленинградского университета. Бр-р, как это пошло, просто не могу!.. Что ты сейчас делаешь? Идем со мной, я иду к Мишке.

Хотелось ее уколоть, ехидно спросить, захватила ли она цепь, на которой Мишка будет водить ее, как собачку, по городу. Но я не смог. Вместо этого я чуть слышно промямлил:

— Поздно, Грета. Твой Бакштаев, наверное, прав, но уже поздно. И не нужно за меня переживать, я ведь сам с головой! — поднес я обе руки к собственному черепу.

Грета болезненно поморщилась:

— Вот не знала, что ты такой. А мне казалось, ты сильный… Не пойму, как это в иных уживаются гордость и глупость.

Она отступила назад и, пропустив меня, свернула в переулок. А я пошел дальше. Не оборачиваясь. Не глядя ей вслед. Но чувствуя, что не могу набрать в легкие ни грамма воздуха.