Все дни, все ночи. Современная шведская пьеса

Маргарета. Вообще говоря, я не понимаю, как он может быть врачом... Ну да, если хочешь, именно на меня. Ведь другого никого не было. И если ты думаешь, что меня это устраивало, то ты так же мало разбираешься во мне, как и во всем прочем. Но, увы, в семье кто-то должен быть стержнем, брать на себя ответственность, быть сильным, даже если у него нет к этому призвания. Не стану утверждать, что мои обязанности были слишком тяжелыми, я справлялась, у меня хороший характер, я всегда готова взвалить на себя новый груз. Но все это не слишком мне нравилось... Я не устояла перед Хенриком, рухнула сразу... да и вы появились на свет слишком скоро. Все казалось таким радужным. Друг друга ведь узнаешь только со временем, вначале не хочешь видеть партнера в его истинном свете, не хочешь копаться в его слабостях, вначале над ними подшучиваешь, ведь хочется как можно дольше оставаться счастливой. (Пауза.) Но, видишь ли, штука вся в том — у Хенрика была мать... с которой он никогда не расставался, а она никогда не ослабляла хватки... Хенрик во всем ее слушался, оправдывал все ее поступки, стоило ей слово сказать, и его настроение в одну секунду менялось — мир становился мрачным, холодным и опасным. Конечно, Хенрик понимал, что она больна, но все равно, она имела над ним какую-то страшную власть. Десять лет она провела в психушке в Бекомберга, и Хенрик навещал ее, по-моему, раза четыре в неделю, носил шоколад и все прочее. И это, конечно, отражалось на наших отношениях. Наконец я предъявила ультиматум. Как сказано в Библии мужчина должен оставить отца своего и мать свою и прилепиться к жене своей. Он плакал, молил, но я была тверда, потому что понимала: иначе нашей совместной жизни конец. Странное это чувство, когда борешься с матерью за ее сына. Впрочем, это не такая уж редкость... Она мне так и не простила. Раз в месяц мы посещали ее вдвоем. Она была ужасна. Прости, но она... Она говорила чудовищные вещи... и в сексуальном смысле тоже. Она даже пыталась его совратить. Она ведь была уже нечеловеком. Она прибегала ко всем ухищрениям, какие только может использовать женщина и мать, а поскольку они ни к чему не приводили, ведь я была рядом, она начинала высмеивать его и унижать... И я видела, как он стыдится, съеживается... и мало-помалу умирает. А потом пытаться вернуть его к жизни, распрямить... Но все же в нем всегда оставалось что-то, что от меня ускользало, что никогда не было моим, потому что принадлежало ей... Мне это так и не далось... нет... А я так томилась... И ждала... И так и не дождалась... И я отступилась, и посвятила себя вам, замолчала, замкнулась, но уйти от него я все же не смогла... Он был добр, обходителен... Но я захандрила. Не могла усидеть дома. Мне хотелось вырваться на волю... работать... И дело, можно сказать, кончилось катастрофой... Я встретила одного человека. Нам не хватало только этого. И это было очень серьезно... Может, тогда я и ушла бы, если бы только меня подтолкнули, я хотела уйти...

Анна. Когда это было?

Маргарета ...но не ушла. И этого мне никто не простит. По-моему, это была главная ошибка моей жизни... Но я была молода... неустойчива... Впрочем, эта запретная любовь имела свою хорошую сторону — мне стало все равно, что там у Хенрика с его матерью. Мы поженились осенью сорок третьего, в сорок четвертом, во время войны, родилась Эва. Того человека — не помню уже, как он выглядел, — я встретила в пятидесятом... Мужчина... мальчик. Не помню уже, как он выглядел. Я начала работать в библиотеке в Старом городе, когда родилась Анна. Молодой человек приходил туда брать книги. Нам нравились одни и те же книги, они стали как бы посланиями...

Анна. Посланиями!

Маргарета. ...которыми мы обменивались, тайными признаниями в чувствах... а чувства все росли и в конце концов преодолели страх... Это были самые счастливые годы в моей жизни. И самые несчастные. Продолжалось это два года. По сути дела, это я проявила инициативу. Он взял в библиотеке томик стихов Яльмара Гюльберга, а я подчеркнула несколько строк, в которых речь шла о любовном томлении...

Все тело, вся душа моя в огне,
И пламя не задуешь, не остудишь.
За что? В какой повинен я вине?
Поправ закон любви, сожжен ты будешь.
Из прошлого твой образ возродив,
Молю — в тебе одной мое спасенье!
Бушующий костер преобрази
В свет алтаря — мое тебе служенье!

А потом, я, замирая, ждала минуты, когда он придет вернуть книгу. Вот... а потом мы встретились, гуляли, пошли в кино, в ресторан. Он снимал комнату на Лилла Нюгатан. Он просил меня развестись, но я не решилась. Я была все-таки слишком буржуазна. Во мне уже сидело то, что определило всю мою жизнь... под кожей сидело... К тому же Анна была маленькой...

Анна. Маленькой и умной!