Все имена птиц. Хроники неизвестных времен

Или не фальшивых? У них наверняка какой-нибудь архив есть, все фиксируется, хотя что там фиксировать, если честно? Только половецкие пляски москвичей. Пленка, что фото, что кино – это Вася помнил еще со спецкурса, – регистрирует объекты только в исключительных случаях.

– Как крикнете «Мотор!», я начну, – бросил москвич на ходу.

Вася пристроился на скамейке, чувствуя себя неуютно. Столько народу, ну не полезет же он, уговаривал он себя. Потом, пентаграмма же.

– Давай! – крикнул майор.

– Мотор! – крикнул человек в кепочке и темных очках, слишком похожий на кинорежиссера.

На площадке забил барабан. Вася покрутил головой, пытаясь понять, откуда идет звук и где прячется неплохой, кстати, ударник, но потом он понял, что они пустили запись.

Москвич плясал у тотемного столба, причем, надо отдать ему должное, плясал он здорово, чистый Махмуд Эсамбаев, единственный в стране человек, которому, по слухам, официально разрешили многоженство. Все было каким-то одновременно настоящим и фальшивым, и от этого Вася чувствовал себя неуютно. Кровь, которой вымазан был тотемный столб, была настоящая, но со станции переливания крови, убор вождя настоящий, но из музея, сам вождь ненастоящий, но танец настоящий, танец настоящий и музыка настоящая, но музыканты ненастоящие… Если вдуматься, рассуждал Вася, то и сами эти твари не очень настоящие, их делаем настоящими мы. Он все правильно делает, настоящие – это мы.

Ритм мягко бил в виски, и москвич плясал, перья тряслись, хороший ритм, правильный, вообще хорошо тренирован, зараза, вон мышцы как рельефно вырисовываются. Орел на груди подрагивал, словно парил над землей, специалист по Новому Свету, надо же, специально все под это заточено, и пластика, и реквизит, и практику вон в Америке проходил. Эх, посмотреть бы на эту Америку одним глазком!

Темнело, вороны с воплями снялись со своих насиженных мест и черной тучей полетели на ночевку в скверик рядом с вокзалом, где они сидели вечерами, облепляя деревья, точно чудовищные черные наросты, заляпывали выщербленную плитку тротуара белым пометом.

Одно-единственное облако на краю неба горело чистым рубиновым светом. Потом в небе появился пролом. Вася видел этот пролом, и тот, кто плясал на площадке, наверняка видел, но и солдатики растерянно переглядывались по сторонам, не понимая, откуда нахлынула такая тоска и жуть. Камера покосилась на своей треноге, растопырившись, как паук-сенокосец, барабанный ритм стал глуше и громче, пролом в небе содрогался и корчился ему в такт. Барабан бил, и с каждым ударом темная фигура, вываливаясь из пролома, как тесто из квашни, росла и росла.

– Вот же зараза, – пробормотал Вася почти восхищенно, – ему понравилось!

Человек на площадке плясал, по голой мокрой груди плясали отсветы огня, и Вася понимал, что он не может остановиться.

– Вот сучара, идиот, столичный пижон, – сказал Вася сквозь зубы, боком пробираясь к уазику и машинально чертя охранительные знаки…

Магнитофон крутился, кассетник хороший, импортный «Грюндиг», его контуры дрожали, расплывались в барабанном ритме, словно сам воздух плясал и подпрыгивал. Вася увидел, что его собственные руки тоже ходят ходуном в ритме барабана.

– Ах ты, сволочь, – бормотал Вася, – сволочь, сволочь, сволочь…

Он потянулся к магнитофону и дернул за провод. Но, и отключенный, магнитофон продолжал работать, уханье стало глуше, глубже, и Васе не хотелось смотреть, что делается на площадке. Он долго примеривался, но все же ухватил магнитофон и, подняв его на вытянутых руках, размахнулся и швырнул о землю. Магнитофон разбился неожиданно легко, рассыпались в стороны пластиковые брызги, какие-то пружинки, лента из кассеты размоталась и поползла сама собой, как черная змея. Вася осторожно отпихнул ее ногой.

Наступила глухая ватная тишина.

Вася, пригнувшись, выглянул из-за уазика.

Края пролома в небе срастались, словно куски радужной пленки на поверхности воды, примыкая друг к другу, и так и не слившись в единое целое. Никто не обращал на это внимания; люди, подумал Вася, вообще мало что замечают вокруг себя, только то, что непосредственно касается их самих. За некоторым, впрочем, исключением.

Товарищ майор сидел на красном гравии стадиона, мягкий, словно из него вынули все кости. Вокруг потрескивали и шипели прогоревшие костры. Идол на черном столбе ворочал белыми глазами.

Вася подошел поближе. Наверное, надо было протянуть руку, помочь москвичу встать, но Васе почему-то остро не захотелось этого делать, и над причиной этого нежелания он раздумывать не стал. Просто не подал руку, и все.

Майор, покряхтывая, встал сам, Вася вдруг подумал, что он гораздо старше, чем кажется.

– Черт, что это было? – спросил он в пространство.

– Это он, – сказал Вася. Называть тварь по имени ему не хотелось.

– Ничего не понимаю, – сказал москвич растерянно. – Стандартная процедура. И для Северной, и для Мезо. Утвержденная министерством.

– Ложил он на ваше министерство, – с удовольствием сказал Вася. – Он тоже умеет работать с людьми. А транс – штука обоюдоострая. Он жиреет с этой вашей стандартной процедуры.