Все хорошо

Толстяк теперь стоит на сцене, у микрофона. Дыхание у меня сбивается, и от этого по телу пробегает новая волна пламени. С его лица исчезли оспины и набухшие сосуды. Желтые глаза побелели и сверкают синими радужками. Седые с желтизной вихры превратились в золотую львиную гриву. Он весь сияет – кожа, глаза, зубы. И улыбается. Улыбается мне, неподвижно застывшей на полу. И внезапно я понимаю. Это его слезы стоят теперь в моих глазах. Это его черная густая кровь струится по моим венам. Его налитые свинцом легкие раздуваются у меня в груди, вызывая невыносимую боль. А сам он тем временем открывает рот и начинает петь. Песню из фильма, которую очень любила моя мать. Джуди Гарленд. «Раздобудь себе счастье»[12]. Голос у него звучный, чистый и глубокий. И текст он знает назубок. Надо же, оказывается, он великолепный артист. Так легко скользит по сцене, словно кто-то отполировал подошвы его ботинок. Непримечательный и Красавчик аплодируют. И подпевают. Я их не вижу, но слышу и по звукам понимаю, что они сейчас где-то у меня за спиной. И тоже отлично знают эту песню. Вскидывают вверх стаканы с золотистым напитком и притоптывают ногами.

Голос толстяка взлетает ввысь. И кружит, кружит надо мной, раскинув черные крылья. Любуется тем, как я проживаю его страдания. Поет:

Эй, раздобудь поскорее счастье,
Пускай исчезнет ночи тень.
Пой «аллилуйя», забудь печали,
Не за горами судный день.

И вот софиты гаснут. Остается лишь один луч, высвечивающий из темноты начищенные ботинки Толстяка. Они спускаются со сцены. И неспешно направляются ко мне. Блестящая черная кожа, толстые отполированные подошвы. Поскрипывая на ходу, они подходят все ближе, ближе. И с каждым их шагом меня выкручивает новый спазм. Из глаз катятся слезы. А сердце Толстяка поджимает хвост в моей груди. Он садится на корточки, и мы с ним оказываемся лицом к лицу. Глаза у него такие яркие: белки белее белого, радужки пронзительно синие, от желтизны и красноты и следа не осталось. Толстяк склоняет свою золотую голову к плечу и с любопытством разглядывает меня – женщину, изнывающую от его невыносимых страданий. Потом растягивается рядом и прижимается к холодному полу розовой щекой и виском. А сам смотрит на меня глазами такими сонными, словно лежит не на твердом полу в баре, а в мягкой постели.

Это смерть, думаю я. Наконец-то! Он убил меня, убил, взяв за запястье. Когда он снова протягивает ко мне руку, я вздрагиваю, но он лишь гладит меня по щеке. Нежно. Так нежно…

Вот оно. Вот оно, мисс Фитч. Вот оно. Вот оно. Раздобудьте себе счастье, мисс Фитч. Все хорошо.

Глава 10

За окном ясное голубое небо. За моим окном. Судя по свету, уже перевалило за полдень. Может, я умерла? Мимо с карканьем пролетает ворона. Садится на заснеженное дерево, встряхивает перышками, и с ветки сыплются снежинки. Я смотрю на проплывающие в вышине облака и вдыхаю соленый запах близкого моря. Слышу, как по улице проносятся машины. Значит, я не умерла. Я все еще жива. Душа еще теплится в теле, моем теле. Оно вернулось ко мне. Я дышу своими легкими. А не теми, чужими, в которых гнездилась какая-то темная тяжесть. И мучает меня лишь привычная боль. Знакомая ломота в окаменелых ногах. Знакомые кулаки, уже сжимающие позвоночник. В общем-то, все это терпимо. По крайней мере, это мои страдания, а не чужие.

«Мне бы хотелось показать вам фокус. Любите фокусы, мисс Фитч?»

Как я вчера вернулась домой? Помню лишь, что лежала на полу, а Толстяк гладил меня по щеке. А дальше – ничего. Чернота. Но сейчас я лежу в постели, накрытая одеялом до самых подмышек. И не во вчерашнем платье, а в старой ночной сорочке из темно-синего шелка. А ведь я никогда не сплю в кровати. И не надеваю на ночь сорочку. Обычно я ложусь на пол. Прямо в платье и кофте, слишком уставшая, чтобы переодеваться. Может, это Толстяк меня сюда принес? Да нет, конечно. Видимо, я сама каким-то образом нашла дорогу к дому, к кровати, к этой сорочке. Но мне отчего-то представляется, как они все втроем укладывают меня спать. Толстяк опускает меня на кровать. Непримечательный накрывает одеялом до подбородка. А Красавчик выключает свет. «Шшшш».

Меня пробирает дрожь.

Нужно было бы спросить Толстяка: «Кто ты, черт возьми, такой? Что ты со мной сотворил прошлой ночью? Как так вышло, что я рухнула на пол, сраженная твоей болью?»

Я встаю. И нервы в ногах тут же принимаются зудеть и стонать. Вспоминаю, как Джон, милейший добряк Джон, глядя на меня, задумчиво чесал в затылке. И пальцем выстукивал на моей спине «Ночи в белом атласе»[13]. «Чувствуете?»

«Они уничтожают все, к чему прикасаются, мисс Фитч. Ваш банковский счет, ваши кости, вашу душу».

На тумбочке жужжит мобильник. Это Грейс пишет мне с репетиции. Черт! Пока мы болтали, я опоздала на репетицию.

«Провожу разминку. Ты где?»

«И кстати, ты это одобрила???»