Все, кого мы убили. Книга 2

– Да вот, на полу они все и покоятся, ибо ни шкафов ни столов тут нет. В сущности, он оказался прав, вольно или невольно – все они за ветхостью предназначались к сожжению. Я сохранил их, разобрав на листы, да конечно прочесть что-либо трудно, потребно тут потрудиться.

– Завет тоже Ветхий, неужто палить его?

– А вот тут совсем занятно, поглядите, как под новым письмом проступает древнее. Похоже на некую летопись. Да прочесть может помочь разве что ваша наука, а то и химия.

Уговорились, что я, получив благословение игумена, смогу взять для работы без всякой платы все эти негаданные сокровища, чему возрадовался я необыкновенно. Впрочем, по требованию монастыря, буде оно случится, их следует немедленно вернуть – таковое правило действует в отношении всех документов и книг библиотеки.

– Мне сдаётся, я вверг вас в какую-то неловкость, – сказал я, когда вновь обрели мы солнечный свет и небо над головами. – Всё же вы обеспокоены чем-то, и, кажется, не всё досказали. Если дело в моём Прохоре, обещаю вам расспросить его и составить подробный доклад. Впрочем, не смею настаивать.

– О, нет, дело в другом. И сначала я должен поведать вам одну историю. Я рассказал бы её и раньше, но в тот раз вы прямо-таки сбежали от меня, не договорив, как мне показалось, и не дослушав, – без упрёка говорил Серапион, и улыбка его терялась в бороде.

На сей раз ничто не мешало нам ни извне, ни изнутри, и мы могли предаться так развлекавшим нас беседам. Навес над краем обрыва стал нашим эрмитажем.

– Верьте, связанный нелепой клятвой, я не имел ранее права говорить. Теперь, после пострига, когда я отрёкся от своего чёрного прошлого, она более не довлеет надо мной.

– Вы сгущаете краски до чёрного цвета? Я не могу себе этого представить. Впрочем, вам, монахам, свойственно корить себя за то, что в обычном мире являет собой едва ли не добродетель.

Он остановил поток моих славословий движением руки.

– Увы. Я совершил преступление, хотя ни один земной суд не смог бы меня осудить. И я поведаю вам то, что открыл своему духовнику. С ранних лет я ощущал в себе мистическую одарённость. Рассуждая о бытии, я однажды понял, что пяти чувств недостаточно. Если бы вы знали, Алексей, что со мной творилось, когда в голову пришла мне сверлящая эта мысль, подрывавшая прежнюю веру. Мы – вовсе не венцы творения, а какая-то ветвь. Мы окружены существами, которые в чём-то превосходят нас, а в чём-то уступают. Наши органы чувств несовершенны, а разум слаб. Древо познания сгубило людей, и ещё сгубит немало, потому что предназначено для существ высших в разумности, хотя, возможно, низших в материальности. И я одна из его жертв, я из числа незаконно покусившихся на его плоды. Что, если бы наши глаза зрели движения вселенной, а наши уши внимали пению херувимов! Что, если бы тело наше осязало тончайшие движения эфира? И раз меня осенило: ведь кому-то доступно проницать миры в большей полноте. Но если не в абсолютном устройстве, то хотя бы им попускается заглянуть одним глазком в приоткрываемую дверь! Их называют гениями и пророками, и они какою-то частью своею – там. Там, куда мне путь закрыт. Зависть поставила меня перед выбором: наука или… магия! Не смейтесь. Я подводил под волхование незыблемую, почти эмпирическую основу. Но ещё сильнее удивило меня то, что есть люди, которые, не разделяя моих взглядов целиком, готовы смотреть на них без осуждения и принять меня со всеми недостатками в свой блистающий разумом и логикой круг. Какое счастье испытал я, сойдясь с ними, участвуя в диспутах, молитвах и мистериях, где всем мыслям находилось место, где люди искали истину свободно, и не таясь – от своих братьев.

Но медовый месяц не длится вечно. Раз доверенное лицо князя Александра Николаевича Голицына вручило мне книгу для передачи митрополиту Амвросию, незадолго до того, как отставить его от дел в столице и Синоде. Амвросий не скрывал, что деятельности Голицына не одобряет, а как глава Петербургской епархии, он состоял первоприсутствующим членом Синода. Неожиданной его смерти, последовавшей вскоре после отставления от дел и перевода в Новгород, я не придал значения, как не задумался и о содеянном мною. Но спустя три года злополучная книга вновь вернулась в мои руки из тех же рук. Я получил поручение от всесильного вельможи отдать её митрополиту Михаилу, сменившего на столичной кафедре Амвросия. Вражда его с Голицыным была общеизвестна, и он имел смелость жаловаться на министра самому императору Александру Павловичу. И после его скорой смерти меня обуял страх. Я связал эти происшествия с книгой, которая вновь вернулась в кабинет князя.

– Сами вы читали её? – перебил я.

– Нет, её кожаные ремни всегда опечатывались, и я не решился нарушить их.

– Но хотелось вам узнать, что там?

– Поначалу нет. Ибо я не верил в каббалу настолько, чтобы… Я посчитал содержимое еретическим или сектантским писанием, издание которого нуждалось в запрете митрополита.

– Но Голицын издавал немало сомнительных книг.