Все, кого мы убили. Книга 2

Он стар, но крепкое сложение обещает ещё долгую жизнь паше, если только не прервут её царьградские парки. Он улыбнулся мне и предложил сесть подле себя на бархатный диван, обложенный парчовыми подушками, который окружал всю залу, устланную египетскими тонкими циновками. После первых нескладных приветствий, ему поднесли на коленах блестящий алмазами наргиле, а нам обоим подали Йеменский кофе в чашках, осыпанных бриллиантами, разговор наш он перевёл на генерала Муравьёва, назвав его своим другом. Я не скрывал от него знакомства, что сразу придало нашей беседе характер доверительный, и он, оставив при себе только Юсуфа, отослал прочих, среди которых находились и второстепенные европейцы, вон. Впрочем, зала не имеет дверей, и разговор обычно может быть слышен в соседнем помещении, куда по обыкновению выдворяются лишние посетители. Мне не понадобился драгоман, что паша оценил высоко, но настороженно. Он желал знать причину моего приезда. Я рассказал ему о своём научном задании, поведав некоторые истинные подробности своей прошлой работы в Джизе, исполненном желании увидеться со знаменитым Ачерби, но поостерегся упоминать деятельность Карно. Он спросил, как я нахожу его управление. Тщательно обходя подробности своего заточения, я лишь описал положение единокровных ему албанцев в тюрьме близ Газы. Удивлённый, он обещался незамедлительно освободить всех. Так же просто решил я и судьбу Карнаухова, так что когда посольские дипломаты после множества бакалумов и кошельков бакшиша получат свой хатти-шериф о помиловании невиновного (в отношении султанов и пашей, но не меня), освобождать будет уже некого.

Привыкший получать все известия из газет или от европейских консулов, он был искренне счастлив первым в Египте узнать о десанте в Босфор, ни численности ни состава которого я не имел предписания скрывать. Впрочем, у меня не было цели в тот же вечер решить все дела, кроме одного: заслужить его доверие; напротив, мне хотелось, возбудив в нём интерес к своей персоне, заставить встретиться со мной ещё хотя бы раз. Поэтому я сам обратил разговор на Андрея Муравьёва, книгу которого преподнёс Мегемету Али со словами, что о нём там имеется целая глава. Паша просиял, он известен всему миру как человек, алчущий печатной славы и ищущий о себе сведения в европейских изданиях. В молодости торговавший табаком, он вступил в армию в тридцать лет, а выучился читать будучи уже полновластным правителем Египта, сорока пяти лет от роду. Взявшись за эфес сабли, он поднял его вверх и опёрся концом ножен о софу. Потом положил её на колени. Удовлетворившись обещанием личного его фирмана, я спешил откланяться, зная, что он не сможет удержаться от любопытства скорее прочесть перевод строк Муравьёва в его адрес.

Я не весьма представлял, как при таких обстоятельствах действуют дипломаты и шпионы, посему поступил просто. Выйдя от правителя, я подозвал к себе Юсуфа и сунул ему в руку кошелёк. Сделать сие не составило труда: племянник первого министра Богос-Бея, воспитанный в нашем кадетском корпусе; он ещё довольно хорошо помнил русский язык, зная притом и по-французски. Условились, что если понадоблюсь я Мегемету Али, то он прикажет отправить телеграфом сообщение во французское консульство в Каире, и спустя три дня я обещаюсь предстать пред очами правителя. Вернувшись к Ачерби, я сказал, что ненадолго еду по старым своим делам, и поведал, что имею от чрезвычайного посланника Орлова, прибывающего вскоре в Константинополь, некое неофициальное известие от самого государя. Я знал, что несмотря на некоторую отрешённость от дел и доброе к нам отношение, австрийский представитель в силу процедур и традиций принуждён будет растрезвонить новость сию среди всех консулов и агентов, а там уж весть спустя ночь доберётся и до покоев Мегемета Али. Гордыня последнего могла терпеть месяц, любопытство – сутки. Итак, у меня имелась неделя, пока он вновь не призовёт меня.

10. Каир

– Где же наш старый знакомый?

Мы троекратно обнялись с Хлебниковым, и он будто бы караулил моё возвращение: чисто прибранные комнаты и споро накрытый им стол с кипрским вином являли собой его ожидания.

– Что из этого дома?

– Он самый. Хозяин этого состояния, – обвёл я пальцем, садясь и наполняя себе и ему серебряные кубки из чудной формы кувшина.

– Изволите, чтобы я намекнул-с?

– Неужто, в тюрьме?

Глухой стук фужеров и рубиновая жидкость, перехлестнувшая через края, словно бы сблизили нас в чужом городе.

– Точно так-с, – вздохнул он, жалея, что не смог удивить меня, – да недалеко, в старой крепости.

– И когда Беранже до него добрался?

– Никакой не Беранже, – воспрянул Прохор, и гордость опять проснулась в нём: – я его туда упрятал, с месяца два тому. От греха-с. До вашего приезда.

– Ну, Прохор, ты это чересчур!

Рассмеявшись, мы осушили кубки, чтобы наполнить вновь. Я похвалил его за верное решение дать знать обо мне в посольство, просил кланяться и его брату, он скромно усмехнулся.