Все лгут

Это звучит гораздо проще, чем было на самом деле: коврик – то есть Паола – волочился по льду, и Тому приходилось прикладывать большое усилие, чтобы толкать груз вперед.

В полной темноте я семенила следом, в нескольких шагах от него. Мои новые сапожки буквально катились по твердой скользкой поверхности. Я упала, ударилась о лед, но сумела встать. Том несколько раз останавливался и поправлял всю конструкцию, чтобы она не развалилась.

Казалось, что прошла целая вечность, но на самом деле весь путь к открытой воде не мог занять у нас больше пяти минут. Толстые куски льда покачивались на поверхности воды у края полыньи, сталкиваясь друг с другом и издавая глухой стук.

Том дотащил сани до нужного места, помедлил секунду, а затем изо всех сил толкнул их вперед. Сани беззвучно скользнули за кромку льда, перевернулись, а затем исчезли под толщей черной воды. Вода забурлила вокруг, и пузырьки воздуха стали подниматься к поверхности, по которой расходились небольшие волны.

Тогда я видела девушку по имени Паола в последний раз.

46

Том то тащил, то подталкивал меня в сторону дома. Не помню, о чем я тогда думала и думала ли вообще, зато помню чувство, которое меня переполняло. Это было ощущение утраты, потери, неизбежности, как будто я понимала, что теперь уже ничего не исправить.

Когда мы добрели до моего дома, он грубо взял мое лицо в свои руки, сжав щеки, так что рана на губе вновь открылась и закровоточила.

– Ничего этого никогда не было! – отрезал он и грубо поцеловал меня в губы.

Рану немилосердно защипало, и я отпрянула назад.

Черную найковскую сумку, принадлежавшую Паоле, Том всю дорогу нес на плече, а теперь всучил мне в руки.

– А это – спрячь, – добавил он.

Я поставила сумку на землю.

– Я позвоню в полицию, – сказала я. – Расскажу, что случилось.

Том коротко рассмеялся.

– Ни черта ты не сделаешь.

– Ты за меня не решаешь.

Снова смех.

– Да звони, черт с тобой. Только предупреждаю, чтоб ты знала – я буду все отрицать. – Том ненадолго замолчал, а потом опять заговорил. – Насколько я понимаю, свидетелей нет. А кто поверит тебе? Всем известно, что ты куришь траву. Всем известно, что ты маленькая предательская сучка, охотница за миллионами, которая вешается на Казимира. Я скажу, что ты вернулась в усадьбу. Что ты ревновала Казимира к Паоле, потому что тот на нее запал. И Харольд, конечно, подтвердит, что видел тебя у воды. Он презирает тебя, ты же знаешь? Тебя и всех прочих чурок.

И с этим он ушел, растворившись в зимней ночи. Было только слышно, как хрустел снег у него под ногами, пока он не скрылся за деревьями.

Когда я вошла в темную прихожую, дома все было тихо и привычно. Маленькие ботинки Винсента аккуратно стояли в ряд, уродские шали Марии висели на крючках, папины кроссовки валялись у двери, из одной торчал носок.

Да, все было ровно как всегда, но тем не менее что-то изменилось, потому что после того, что случилось, ничто и никогда уже не могло быть как прежде.

У меня закружилась голова, и накатила такая слабость, что я зашаталась и пришлось ухватиться за стену. Я стащила куртку, но не смогла вспомнить, куда ее нужно повесить, поэтому просто оставила ее лежать на полу. Затем я стянула с себя сапоги и, спотыкаясь, побрела в туалет, где бросила на пол сумку Паолы и включила свет.

В голове застучало, и тошнота снова подкатила к горлу. Я наклонилась над унитазом в надежде поблевать, но из меня ничего не вышло – в желудке, вероятно, уже ничего не осталось, настолько часто в последние дни меня рвало.

Я медленно поднялась на ноги и взглянула на свое отражение в зеркале.

Поперек нижней губы зияла глубокая, в несколько сантиметров длиной, рана, из которой все еще сочилась кровь. Во рту было странное ощущение – один из передних зубов оказался сломан, я могла пошевелить его языком. На ключицах запеклись кровавые отпечатки ладоней, словно на рисунке, выполненном пальчиковыми красками.

Я повернула лицо одной стороной к зеркалу, потом – другой. И тогда заметила.

У меня пропала сережка.

Эти золотые серьги мама подарила мне на тринадцатилетие, и с тех пор я надевала их почти каждый день. У Сильви были точно такие же.

В груди екнуло. Должно быть, сережка выпала где-то в усадьбе.

– Господь Всемогущий, Ясмин!

Я повернула голову.

В дверях стоял папа, в кальсонах и поношенной футболке с принтом Боба Марли. Он смотрел на меня, вытаращив глаза, а его волнистые, тронутые сединой волосы обрамляли лицо, словно нимб.

В тот вечер папа вытащил из меня все.

Он отвел меня в кухню, усадил на стул, принес бинты и дезинфицирующие средства. И пока папа обрабатывал мое рассечение, мне пришлось выложить ему все до единой грязные подробности последних месяцев – он извлекал их из меня, словно осколки стекла из открытой раны.

– Том бил меня, – призналась я, когда папа спросил, что случилось с моим лицом.

– Я знать! – вскричал он, с такой силой ударив кулаком по столу, что на пол полетели сразу несколько использованных салфеток. Пропитанные кровью комочки ткани остались лежать у моих ног. – А в следующий миг: – Беременна? Господи! Почему ты ничего не говорить?