Все люди - враги

Тони посмотрел на него с недоумением. Какую рану он имеет в виду? Рану от сознания, что мир оказался таким подлым? Рану от разлуки с Кэти? Да ведь он уже показывался доктору... А... отец говорит, по-видимому, об этом ничтожном ранении в ногу, которое даже в самый острый период причиняло ему лишь небольшую боль и неудобство. Тони изумился, что двое людей, связанные такими близкими кровными узами, могут до такой степени не понимать друг друга. И даже немножко рассердился.

- Дело не в этой царапине от шрапнели, - воскликнул он, - во всяком случае, этот пустяк уже давно забыт. Но какой прок идти к врачу и просить его, не может ли он исцелить больной ум или вырвать из сердца укоренившуюся в нем горечь? Я от тебя хочу услышать совет, за которым уже без всякой пользы для себя обращался к двум старым друзьям.

- Я тебя не понимаю.

- Не знаю, как мне объяснить тебе, но попытаюсь. То, что меня мучит, зависит не от каких-либо физических причин - это мое собственное "я". Но это не чисто эгоистическое чувство, - я страдаю, посвоему, и за других. Когда я был еще ребенком, я научился у тебя, у мамы, у других верить в справедливость, правду, доброту и счастье. Вы старались обуздать мои эгоистические и злые инстинкты, сде"

лать меня учтивым, неэгоистом, великодушным, добрым, внимательным к другим и прочее. Я не говорю, что вам это удалось, но вы внушили мне, что нужно стараться вести себя в соответствии с этими принципами и что мир состоит именно из подобного типа людей. Мой опыт доказывает, что это не так. Я не го"

ворю, что вы научили меня заведомой лжи, но вы учили меня тому, чего в действительности нет.

- Джентльмены всегда остаются в меньшинстве, - сказал отец. - Это их привилегия.

- Но у меня нет никаких привилегий. Я нищий отставной офицер. Какой смысл проповедовать принцип "Noblesse oblige" [Положение обязывает (фр.)], если не имеешь ни привилегий, ни ответственности этого "noblesse"? Мы не французские аристократы прежних времен, которые считали своим долгом поддерживать честь дома, даже если у них не было ничего за душой. Кроме того, я воспринимал эти принципы, это учение как общечеловеческую истину, а не как достоинства касты, к которой я не принадлежу.

- Ты имеешь не меньшее право, чем кто-либо Другой, считать себя джентльменом по рождению и воспитанию, - обиженно заметил Генри Кларендон.

- Милый, милый папа, не будем препираться!

Возможно, что ты прав, но это не имеет значения.

Все дело в там, что я вижу, если даже ты и не видел этого, что мир, управляется он джентльменами или нет, - представляет собой полную противоположность тому, чему ты меня учил, - он жаден, корыстен, полон предательства и жажды убийства. Чьему же учению мне следовать? Их?

- Боже упаси!

Тони не счел нужным заметить отцу, что ведь он, кажется, не верит в бога. Он продолжал говорить, безуспешно пытаясь облечь в слова чувства, для которых нет слов.

- Хорошо. Но ты не станешь отрицать, что при таком положении вещей я, естественно, испытываю какой-то душевный разлад, какое-то смятение? Мне кажется, что я и люди, подобные мне, имеют очень мало шансов преуспеть в этой нашей действительности, о которой ты дал мне, к несчастью, такое превратное представление, Ты учил меня смотреть на вещи и уметь их видеть, пользоваться своими чувствами. Я так и делал, но не как ученый, а как человек, чувствующий красоту физического мира. Может быть, сам того не зная, ты научил меня быть восприимчивым к форме и краскам, любить горы и небо, деревья, и цветы, и животных. И я более чем многие другие восприимчив к женской красоте.

- В этом ты не можешь винить меня! - воскликнул возмущенный Генри Кларендон. - Уж в этом-то отношении тебя воспитывали очень строго.

- Но именно это, может быть, и внесло элемент запрещенного плода! сказал Тони. - Впрочем, нет.

Я несправедлив к самому себе. Я никогда не мыслил и не чувствовал в таком аспекте. Но ясно ли тебе теперь, что я хотел сказать? Понимаешь ли ты, почему я утратил вкус к жизни и не знаю, что делать?

Генри Кларендон, который казался глубоко обиженным последними замечаниями сына, внезапно оживился при этом вопросе.

- По всему тому, что ты говоришь, мой милый мальчик, я чувствую, что тебе пришло время остепениться, - сказал он ласково. - И мне бы хотелось, прежде чем я умру, увидеть, что ты устроился, и знать, что ты счастлив. И я бы хотел, чтобы ты загладил свою вину перед Маргарит. Этим ты исполнил бы свой долг по отношению к ней, долг человека и джентльмена. Я потерял за время войны некоторую сумму денег, но я с радостью выделю тебе шесть тысяч фунтов, если ты женишься. Это даст тебе триста фунтов в год, и у Маргарит тоже кое-что есть, полагаю, даже значительно больше. Брось эту одинокую жизнь. Брось эту унизительную службу, на которую ты поступил. Поживи здесь до женитьбы, да и после, если хочешь. И попытайся найти для себя какое-либо более... более подходящее занятие.