Все люди — враги

На следующее утро после приезда Эвелин Тони проснулся рано — это с ним часто бывало. В хорошую погоду он иногда катался на велосипеде по белым дорожкам, казавшимся пустынными и странными в утреннем свете, или же седлал жеребца и ездил верхом на вершину обнаженного холма, откуда видно было море, на которое солнце бросало широкую ослепительную полосу дрожащего золота. Если же было сыро или облачно, он читал или мечтал, пока не наступало время вставать. В это утро он ничего такого не сделал. Через мгновение он уже совсем проснулся и, без всякой преднамеренности, без всякого плана или причины, следуя лишь инстинктивному порыву, пошел к спальне Эвелин. Его чувства были чрезвычайно обострены, и он слегка дрожал от волнения. Тони не спрашивал себя, почему он так странно поступает или чего ждет. Казалось, его движениями руководила какая-то внешняя сила, так что он делал каждый шаг, не зная, каким будет следующий, — вот он еще крепко спал, а в следующее мгновение уже открывал дверь из своей комнаты. Крадучись по отделанному дубом коридору, он чувствовал твердое, холодное прикосновение паркета к своим босым ногам, а затем более теплое бархатное прикосновение густого ковра. Он слышал молчание спящего дома, но шел спокойно, не страшась и не прячась, и даже на секунду остановился, чтобы поглядеть на мягкий, густо-желтый солнечный свет, нежно струившийся сквозь закрытые ставни решетчатых окон.

Не останавливаясь, он открыл дверь в комнату Эвелин, все еще со странным, почти галлюцинирующим чувством подчинения какому-то внешнему импульсу, все еще едва понимая, зачем он пришел. Комната Эвелин выходила не на солнечную сторону, и окна были затянуты тяжелыми портьерами, поэтому спальня казалась почти темной после освещенного коридора. Когда струя воздуха проникла в открытую дверь, конец портьеры взметнулся, и Тони увидел Эвелин, отвернувшуюся от него и спавшую на боку, с длинной темной косой, иссиня-черной на белой простыне. Он закрыл дверь, и портьера плавно вернулась на свое место, оставив в сумеречном свете лишь слабое мерцание белого одеяла. Быстро и безмолвно Тони скользнул в постель рядом с Эвелин. Он почувствовал, как она вздрогнула и наполовину обернулась к нему, когда его рука коснулась ее руки, но он быстро прошептал:

— Это только я, Тони. Можно мне побыть немного?

Эвелин не ответила и не шевельнулась — или она еще не проснулась, или же притворялась спящей. Тони едва смел дышать, хотя сердце у него громко билось, и он лежал совсем тихо, казалось, в течение целой золотой вечности. Его закрытые глаза были полны какими-то золотистыми сумерками, а все тело превратилось в ощущение, чистое и струящееся, как свет. Он не знал, долго ли длилось это ощущение — оно было вечностью, и вместе с тем мелькнуло как молния. Не двигаясь и не открывая глаз, Эвелин шепнула:

— Тебе надо уйти теперь, милый, скоро придут меня будить.

Не колеблясь и не протестуя, он встал, оправил постель и вернулся к себе в комнату, где упал ничком на кровать и, пока не пришли его будить, лежал, дрожа всем телом и все повторяя про себя: «Груди нимфы в чаще, груди нимфы в чаще».

Когда они встретились за завтраком и потом в течение дня, Эвелин ни малейшим знаком, даже ни единым взглядом не выдала своего соучастия. Тони и не ждал этого, ибо ему казалось, что все случившееся произошло между двумя существами, совершенно отличными от тех, которые теперь одеты и болтают, как обычно. Однако он все утро находился в состоянии какого-то подавленного счастья, почти бессознательного, но реального, какое мы иногда испытываем после особенно радостного сновидения. И право, все это казалось каким-то чудесным сном, так полно было ощущение, что все это пережил кто-то другой. И его поступок был настолько инстинктивным и невинным, что Тони пребывал в состоянии блаженства без каких-либо ясных образов, вызываемых в памяти. Только за вторым завтраком, когда Эвелин казалась особенно надменной и холодной, ему пришло в голову, что она, быть может, сердится на него, может пожаловаться и рассказать, что он сделал. Тогда настроение его сменилось каким-то страхом, и он всю остальную часть дня и начало вечера провел в длительной прогулке. Для него невыносима была мысль, что эти чудесные переживания будут загрязнены в его же собственных глазах презрительными упреками, что испытанный им восторг будет унижен.