Все мои ничтожные печали

Хорошо сказано, кивнула я. Но она, кажется, говорила об избирательном праве для женщин? А я говорила совсем о другом. Я извинилась за то, что цепляюсь к тебе.

Йоли, я просто пытаюсь сказать, что извинения – это отнюдь не фундамент цивилизованного общества. Ладно, сказала я. Я согласна. Но тогда что фундамент? Библиотеки, сказала Эльфи.

Я подумала о бурлящем потоке гордости, что течет в ее жилах, – гордости, унаследованной от отца. Разрушительной или, наоборот, созидающей силе, это как посмотреть. Мне вспомнилась последняя запись в дневнике Павезе, где он ругает себя за то, что ему не хватает смелости покончить с собой. Даже слабые женщины (шел бы ты к буйволу, Павезе, как сказала бы мама) на это способны, так пишет он и заключает, что для самоубийства нужна не гордость. Нужно смирение.

Кстати, о библиотеках, сказала я. Ты сейчас что-то читаешь?

Нет. Слишком тяжело думать.

И все же ты постоянно о чем-нибудь думаешь.

Я начала читать Мелу Хартвиг. Книга называется «Я – лишний человек?».

Да ладно, Эльфи, сказала я.

Ты согласна, что человек – всего лишь сумма того, что он помнит? – спросила она.

Нет, не согласна.

Но, Йоли, подумай как следует… Ты ответила слишком быстро, как будто тебе не хочется размышлять над такими вопросами. Но давай на минутку задумаемся.

Я просто не понимаю вопроса. Я не помню, кто я. Я – то, о чем я мечтаю. На что я надеюсь. То, чего вовсе не помню. Я такая, какой меня хотят видеть другие. Мои дети. Наша мама. Ты сама. Какой мне, по-твоему, надо быть? Мы для того и живем, чтобы понять, кто мы есть. Так какой мне, по-твоему, надо быть?

Я не знаю, сказала Эльфи. Расскажи о своей жизни в Торонто.

Ну, я пишу. Покупаю продукты. Плачу штрафы за неправильную парковку. Хожу смотреть танцевальные выступления Норы. По многу раз в день задаю себе разные вопросы. Много гуляю. Часто пытаюсь заговорить с незнакомцами на улице. Но люди шугаются. Принимают меня за сумасшедшую. Однажды в парке играл музыкант. Играл на гитаре и пел. Вокруг были люди. Они его слушали и тихонечко подпевали. Это было красиво. Я тоже остановилась послушать.

А что за песня? – спросила Эльфи.

Я пожала плечами. Не знаю. Я запомнила лишь одну строчку: У каждого в сердце есть дыры. Или, может, не в сердце, а в жизни. У каждого в жизни есть дыры. И весь этот импровизированный хор в парке подпевал именно эту строчку. У нас у каждого в жизни есть дыры… у нас у каждого в жизни есть дыры…

Я взяла руку Эльфи и склонилась над ней, как джентльмен, целующий руку даме.

Мне вдруг подумалось, что людям нравится говорить о своей боли и одиночестве, но не прямо, а завуалированно. Или вроде бы прямо, но все равно обиняком. Я поняла, что, когда я пытаюсь заговорить с незнакомцами на улице или в продуктовом магазине, им кажется, что я выражаю свое одиночество или боль совершенно неправильно, и их это нервирует. Но когда я услышала этот импровизированный хор, так красиво поющий о том, что у каждого в жизни есть дыры – так нежно, прочувствованно, с таким почти радостным принятием неизбежного, – я поняла, что какие-то способы все-таки есть, просто я выбираю не те.

Значит, теперь ты не будешь пытаться говорить с незнакомцами? – спросила Эльфи.

Да, наверное. Тебе повезло. У тебя есть пианино.

Эльфи рассмеялась. Не прекращай разговаривать с незнакомцами. Тебе нравится разговаривать с незнакомцами. Ты точно как папа. Помнишь, как бывало, в ресторане или где-то еще: он смотрел на людей, ему хотелось узнать их историю, и он подходил к ним без стеснения и заводил разговор?

Да, помню. Но мне всегда было за него неловко. Помню, как я хватала его за руку и пыталась оттаскивать от незнакомых людей. Иногда говорила: Нет, папа, не надо. Тебе вовсе не нужно с ними говорить. А теперь Уиллу с Норой, наверное, так же неловко за меня саму.

Конечно, неловко, сказала Эльфи. Они же подростки. Расскажи мне еще что-нибудь о Торонто.

Ну, однажды я шла в переулке за домом и увидела пожилую пару. Они пытались стереть какую-то надпись в верхней части двери своего гаража. Надпись я не разглядела, но когда подошла ближе, увидела, что старик стоит на скамеечке – очень низенькой, высотой дюймов в семь, – а старушка держит его за ноги, чтобы он не упал. Я чуть не расплакалась. Они были такие старенькие и так трогательно заботились друг о друге, и им просто хотелось, чтобы их гараж был чистеньким и аккуратным. Они помогали друг другу, и скамейка и вправду была очень низкой, но, если бы старик упал, все могло бы закончиться плохо.

Хорошая история, сказала Эльфи и закрыла глаза. Я надеюсь, что их гараж всегда будет чистым.

Не будет, сказала я. Скоро он снова покроется всякими надписями.

Эльфи лишь промычала в ответ.

Но что самое трогательное в этой паре: они пытались очистить дверь. Наверняка им не впервые разрисовали гараж, и они не впервые его очищали. Наверное, они очищают его всю жизнь, надеясь, вопреки всему, что когда-нибудь он останется чистым уже навсегда.

Йоли, сказала Эльфи, зачем ты мне это рассказываешь? Хочешь, чтобы я извлекла для себя какую-то мораль?