Все мои ничтожные печали

Мы с Норой проводим эксперимент. Пытаемся установить зрительный контакт с прохожими на улицах. Уже можно сказать, что эксперимент провалился. Люди пугаются, когда мы на них смотрим, и сразу отводят взгляд. Мы заметили, что многие отворачиваются и даже стараются встать к нам спиной, чтобы у них не было соблазна смотреть в нашу сторону. Сегодня мы с Норой гуляли по нашему микрорайону (Малой Мальте), и из шестидесяти восьми встреченных нами прохожих только семеро не отвернулись, причем из тех семерых только один улыбнулся, и не факт, что это была настоящая улыбка, а не гримаса от кишечных газов. Мы с Норой делаем вид, будто нам все равно, но вообще это обидно! Мы все думаем, с чем это связано. Может, мы одеваемся как-то не так или излучаем какие-то странные волны, и людям не хочется на нас смотреть, потому что мы кажемся им отчаявшимися, опасными или придурочными? Все, мне пора ехать забирать Нору с репетиции и везти ее к зубному. А по дороге я буду думать о тебе, скучать… парить на крыльях небытия.

За сим остаюсь ваш покорный слуга, Й. (Видишь? Я все-таки читаю письма твоих любовников-поэтов.)

Эльфи не отвечает на телефонные звонки. Я звоню маме, и она говорит: Да. Эльфи не берет трубку. Разве что иногда, в исключительных случаях, очень редко, но вообще нет. Почти никогда. Раз в год по обещанию, но в основном нет. Хотя иногда все-таки да.

Мне больно слышать, как мама мечется между отчаянием и надеждой. Мама мне говорит, что, когда она приезжает к Эльфи и у нее звонит телефон, она заставляет ее взять трубку. Вернее, пытается ее заставить, и получается далеко не всегда.

Мне слышно, как в мамином ноутбуке звучит трубный глас, возвещающий начало новой игры в Скрэббл.

Дорогая Эльфи.

Сегодня я долго гуляла по городу, в конце концов забрела в лесопарк и смотрела, как утки ныряют в пруду Гренадьер. Мне стало любопытно, на сколько секунд они могут задерживать дыхание под водой. Я приметила одну утку и стала считать. Она вынырнула на семьдесят восьмой секунде. Люди, если я правильно помню, могут задерживать дыхание на минуту. Сегодня в трамвае я наблюдала забавную сценку. На остановке вошел пассажир, который громко ругался матом, поминая какую-то блядскую сучку, которую он вертел на болту – и все в таком духе, – и водитель трамвая сделал ему замечание, мол, не надо ругаться в общественном месте, и тот дядька сразу же замолчал, вежливо извинился и вышел на следующей остановке. И как только он вышел, то сразу же начал ругаться опять.

Я по тебе очень скучаю. Вчера мы с Норой поднялись на смотровую площадку на вершине телебашни. Хотели увидеть наш новый город с высоты птичьего полета. Там наверху стоят мощные бинокли. Мы опустили монетку и посмотрели в бинокль, но тебя все равно было не видно. Потом мы пошли в бар на крыше отеля «Парк Хаятт», я взяла себе бокал вина за двенадцать долларов, а на закуску – миндаль и оливки. Одну порцию на двоих с Норой. Мы все время смотрели на запад. Мы обе очень по тебе скучаем. Нора спросила, не жалею ли я, что завела детей. Меня убил этот вопрос. Я вдруг почувствовала себя совершенно ужасной матерью, как будто я как-то дала ей понять, что она медленно выжимает из меня жизнь. Но потом Нора сказала, что у нее, наверное, не будет детей, потому что ей невыносима сама мысль о том, что в ее теле поселится какой-то посторонний пришелец и она вся раздуется и превратится в гротескную карикатуру на женщину. Я надеюсь, что у нее нет никакого расстройства в пищевом поведении. Я где-то читала, что одной из причин пищевого расстройства может быть чрезмерная материнская опека, но это уж точно не про меня. Может быть, Нора выдумала себе гиперопекающую мать в качестве компенсации за реальную нехватку опеки и эта воображаемая настырная мамаша и стала причиной ее пищевого расстройства? На самом деле у нее нет пищевого расстройства. Не стоит винить воображаемых матерей в том, чего нет. Ты сама в ее возрасте была худышкой. Ты и сейчас худенькая, как тростинка!