Все мои ничтожные печали

В ту ночь Уилл спал на диване в гостиной, а мы с мамой и Норой – все втроем на огромной маминой кровати. Мама небрежно смахнула на ковер все, что лежало на покрывале: детективы в мягких обложках, одежду, очки, ежедневник, ноутбук, – но мы почти и не спали. Мы проговорили до поздней ночи, почти до рассвета. Об Эльфи, о ее неподражаемом стиле, о прошлом. Обо всем, кроме будущего. Оно превратилось в запретную тему. Был июнь, светало рано. Последние полтора месяца я только и делала, что летала туда-сюда, туда-сюда, с запада на восток и с востока на запад.

Странная у нас получается пижамная вечеринка, заметила Нора.

И то правда, сказала мама.

Мы посмотрели по телевизору очередной матч чемпиона мира по футболу. Это был какой-то бесконечный турнир, растянувшийся на много месяцев. Мы плакали вместе с проигравшими, искали у них совета, как поступить, и не обращали внимания на победителей, они нас нисколько не интересовали, а потом Нора предложила обменяться футболками, как это принято у игроков после матча, и в итоге мама надела Норину пропахшую по́том (после утреннего тенниса) футболку с надписью «“Норвежский лес” Харуки Мураками», Нора – мою старую, пропахшую по́том футболку с надписью «Канадский бетон», а я – мамину мягкую, заношенную ночную рубашку из другой эпохи, подаренную отцом. Я представляла, как он выбирал эту рубашку в универмаге на углу Портидж-стрит и бульвара Мемориал. Это была наша семейная традиция: на каждое Рождество папа дарил маме ночную рубашку. И почти на каждое – настольную лампу. Вещи, которыми создается ночной уют. Одна – для того, чтобы спать, другая – чтобы не спать, как таблетки. Иногда мы с Эльфи помогали отцу выбирать маме ночную рубашку. Иногда – милую, скромную и фланелевую. Иногда – короткую и игривую, почти прозрачную. Я никогда не задумывалась, чем именно объяснялся тот или иной папин выбор. Может быть, наше с Эльфи влияние на этот выбор тоже менялось с годами, по мере того, как мы сами взрослели.

Я лежала в постели и считала в уме, сколько раз Эльфи употребила слова «прощаться», «прощание» и «до свидания» в этом коротком абзаце. Десять раз, включая три «до свидания» на других языках. Ладно, Эльфи. Все ясно. В раннем утреннем свете мне было видно, что мама с Норой наконец-то уснули: обе лежат на боку, лицом к лицу, держатся за руки даже во сне. Все четыре руки переплетены, как моток шерсти, как брачный клубок змей, – чтобы то, что скрывается в глубине, было надежно защищено.

Однажды вечером, когда я была еще ребенком, а Эльфи – подростком, мы готовились ужинать всей семьей. Эльфи пришла в столовую, фыркнула и сказала: Я, конечно, очень извиняюсь, но какой Микки-Маус накрывал на стол? На стол накрывал папа, после небольшого скандала с мамой, которая заявила, что ей надоело делать все по дому одной и что права женщин следует соблюдать не только на словах, и давай-ка ты, милый, будешь хоть в чем-то мне помогать. Наш папа редко сердился на кого-то, кроме себя, но в этот раз он обиделся по-настоящему и пробурчал, что он пытается быть современным мужчиной, он накрывает на стол, помогая жене, и стоит ли так напрягаться, если все его старания встречают ехидными смешками? Так вот, именно эти Эльфины слова: Какой Микки-Маус накрывал на стол? – пришли мне на ум, когда я увидела ее изуродованное лицо в морге. Мама все-таки настояла, чтобы ей показали тело Эльфи перед кремацией. Это был поезд. Поезд разбил ей лицо и забрал ее жизнь, как это было с отцом. Ей не пришлось долго ждать своего поезда, она идеально рассчитала время. Куда возвращается насилие, если не прямиком в наши кости и кровь? Мы с Ником провели маму по узкому проходу в пустой часовне при похоронном бюро и встали с двух сторон от нее, взяв ее под руки, словно мы собирались исполнить русский народный танец. Директор бюро говорил маме, что ей не надо смотреть на тело Эльфи. Разве что на одну руку. Он предлагал обустроить все так, чтобы Эльфи лежала в закрытом гробу, и была видна только рука – тонкая, хрупкая, бледная рука пианистки. Мама с ним не согласилась. Я хочу увидеть лицо моей дочери, сказала она. Вот мы и увидели. Дыра в голове Эльфи была зашита примерно так же, как зашивают в домашних условиях лопнувший бейсбольный мяч. Тогда-то я и подумала: Какой Микки-Маус зашивал ей лицо? Еще минуту я смотрела на Эльфи – в надежде, что она моргнет, откроет глаза и рассмеется над этим абсурдным зрелищем, – а потом вдруг испытала огромную благодарность к директору похоронного бюро, который приложил столько стараний, чтобы восстановить красоту моей старшей сестры и дать нашей маме возможность взглянуть на нее в последний раз.