Все народы едино суть

Вернувшись, Борис выпорол незадачливого мастера, сработавшего рогатину, повелел сделать новую, а на месте ямы заложил монастырь в честь своих святых великомучеников Бориса и Глеба, отписав монастырским пять деревенек с людьми, скотом и пахотой.

Ипатьевским монастырь прозвали в память о первом его игумене, старце тихом и кротком, пёкшемся о сиротах и заставлявшем монахов самих делать всякую работу.

Но первый игумен прожил недолго, а преемники его все, как один, были стяжатели. И самым лютым оказался третий — Перфилий.

Этот ни перед чем не стоял, чтоб прибрать к рукам побольше земли. А где было взять её, как не у вольных крестьян? И игумен, долго не думая, накладывал свою руку на чужое добро. Как парша, расползались монастырские владения по волжскому берегу, подползали к земле княтинцев и вскоре столкнулись, сшиблись с нею — межа к меже. С волжского обрыва глядели на княтинскую землю, прищурив узкие деревянные оконца, колокольни монастыря, словно примеривались, приглядывались.

Недружелюбно косились на монастырь и княтинцы. Свежа была в памяти судьба соседней деревушки, которую игумен закрепостил, съездив в Тверь и привезя оттуда княжескую грамоту. Упрямившихся соседских мужиков игумен обложил такими тяготами, что взвыли.

Да и своя судьба беспокоила. То из-за луга, то из-за рыбной ловли, то из-за охоты всё время вспыхивали ссоры с монастырём. Доходило и до драк. А как появились у княтинцев новые ляды, и совсем тревожно стало.

В самую пору сева подъехал к Архипу Кривому монастырский тиун и, как сказывал Архип, измывался:

— Сейте, сейте! Да получше! Нам хлеб-то нужен!

Мужики гудели, расспрашивая Архипа. Горячился Фёдор — первый заводила в драках с монастырскими, крепкий на бой и отчаянный в ярости.

И твёрдо легла в мужицкие головы мысль: новых ляд монастырю не давать, а придёт нужда — биться. Господь правду видит, не даст пострадать.

Когда Фёдор увидел входящих ратников, он сразу подумал о лядах. Но он и догадаться не мог, какая участь уготована его родной деревеньке.

Вооружённые саблями, шестопёрами и пиками монастырские ратники сгоняли княтинских мужиков к колодцу против дома Архипа Кривого, где сидел на вытащенной из Архиповой избы лавке кургузый, чернобородый тиун и стояли привязанные кони монастырских. Тиуну, видно, было не по себе. Он зыркал по сторонам воспаленными от недосыпа глазами, то и дело трогал широкий нож на левом боку.

Мужиков сбили в кучу перед тиуном, за ними кольцом встали ратники.

Прибежавшие за мужьями и сыновьями бабы голосили вокруг, пытаясь пробиться к срубу.

— Все? — спросил тиун у своих.

— Все! — ответили ему.

Тиун поднялся на ноги, оглядел мужиков и злорадно усмехнулся. У тиуна были свои счёты с этим народом. Не кому-нибудь, а ему в последней драке на лугу накостыляли по загривку так, что на четвереньках полз в кусты. Накостыляли, не посмотрев на то, что он правая рука у игумена, осрамили перед всей братией. И хоть до сих пор побаивался тиун диких княтинских мужиков, сейчас у него на душе полегчало: сила на его стороне, а эти горлодёры притихли.

Тиун собрался говорить, но вдруг из кучки безоружных и, казалось, растерянных, взятых врасплох мужиков ему крикнули:

— Пошто пришел? Аль память отшибло, как ходить сюда?

Тиун побагровел, губы его затряслись от ненависти.

— Кто? Кто? — закричал он, ища глазами насмешника.

— Расквохтался. Сейчас яйцо снесёт! — тихо, но внятно проговорили в мужицкой кучке. По мужицким лицам скользнули усмешки.

Тиун сжал губы, перевел дыхание. Понял, что смешон, сдержал первый порыв — искать виноватого. Смеются? Ладно. Сейчас завоют.

— Неколи мне с вами вожжаться! — кинул он в толпу.— Слушай, что говорить от игумена буду.

— Свой-то язык пропил,— вставили из кучки.

— А твой, Лисица, укоротим! — не выдержав, взорвался тиун, узнав наконец насмешника.— Богохульник, вор, гунька беспортошная! Вы, тати, слушайте! За непотребство ваше, за воровство, за глумление над слугами Христовыми послал меня ныне святой отец игумен гнездо ваше разорить! Отныне и навеки землю вашу монастырь берёт себе!

Видя, как ошеломлённо переглянулись мужики, и распаляясь от собственного крика, тиун продолжал ещё громче и злорадней:

— И луга, и лес, и рыбные ловли — всё теперь монастырское. А вам отсюда уйти прочь. А скотину и всю живность оставить…

— Врёшь! — перекрикивая тиуна, выскочил из кучки мужиков Лисица. Нечёсаные волосы его спадали на лоб. Расстёгнутая розовая рубаха открывала широкую, волосатую грудь. Кулаки он стиснул.— Куда мы пойдём? Пошто? Со своей земли? Ты её пахал, кургузый чёрт? Ты, что ль, за скотиной нашей ходил? Эва! Удумал! — Лисица зло, напряжённо засмеялся.— Ступай проспись со своим игуменом! Ошалели с жиру-то! Мозги заплыли!

Фёдор неожиданно умолк, прислушиваясь, потом ловко прыгнул на лавку, глянул поверх толпы. Мужики и некоторые ратники невольно повернулись по направлению его взгляда.

Там, на краю деревни, мычала и блеяла выгоняемая из хлевов скотина, с оголтелым кудахтаньем и гоготом разлеталась птица.