Все народы едино суть

Последним свернул мужик с дугой.

— Прощевайте, что ль!..— неуверенно кинул он в спины идущих.

Фёдор остановился. Анисья, державшая Ванятку, Марфа, дочь и жена похороненного наспех Фрола Исаева тоже остановились.

— Ну, прощай,— кивнул Фёдор.— Стал быть, я из Твери к шурину… Найдёте.

— Найдём,— покорно согласился мужик.

Вскинув на шею тяжёлую дугу, он ступил на чуть приметную тропку, сделал несколько шагов и скрылся в затрещавшем ольшанике.

Жена убитого Фрола, плотная, низкая баба, нерешительно огляделась, судорожно перевязала узел на платке и позвала дочь:

— Пошли, Марья…

Марья, потупясь, подошла к матери, встала рядом с ней. Обе не двигались с места.

Фёдор посмотрел на распухшее от слез лицо Анисьи, зачем-то поправлявшей на Ванятке рубашку, на измученное, ожидающее лицо Марфы и вздохнул:

— Куда уж тебе идти, Матрена?.. Ступайте с нами. Авось бог милостив…

Матрена беззвучно затрясла головой. Не было у них с дочерью родни. Одни остались. Теперь век человеческой жалостью жить…

Они снова побрели по видневшимся в траве колеям. Обогнув кустарник, дорога ныряла в бор. На опушке с кочкарника сорвались, заквохтав, тетёрки.

Фёдор краем глаза проводил мелькнувших белым подкрыльем птиц и невольно позавидовал им. Всё вокруг — ихнее. Лети куда хочешь…

Кусты ольхи, веселые березки с одинокими елями постепенно уступали место хвойнику. Становилось сумрачнее. Пахло сыростью. Иной раз поперек самой дороги топырила сучья поверженная непогодой ель. Одну пришлось обходить далеко. Ещё не высохшая, она высоко вздымала мощные корни, плотно обросшие землей. Нет, дерево не сдалось. Оно выдержало бурю. Не выдержала лишь почва, в которой держалось дерево, и оно рухнуло, вскинув корнями целую полянку, так и повисшую между небом и землей.

— Господи, силища-то какая! — выговорила поражённая Анисья.

Фёдор, упрямо склонив голову, шагал и шагал, уже не глядя по сторонам.

В родной деревеньке Анисьи, куда они добрались, усталые, только к вечеру, их никто не ждал.

В избе сидели одни старики. Узнав о случившемся, мать Анисьи, обняв дочь, заплакала вместе с ней. Глухой дряхлый отец, не взявший сразу в толк, почему и кто пришел, забубнил:

— Ну и слава богу!.. Ну и слава богу…

Матрёна и Марья сиротливо сели возле порога, боясь даже попросить напиться. Фёдор догадался дать им ковш. Они пили осторожно, боясь налить на грязный пол.

Оставив дочь, тёща вдруг засуетилась:

— Да вы ж голодные, господи… Хлебца вам, каша варена…

— Ништо. Пождём,— отказался Фёдор.— Скоро придут, поди… Ваньке вон дай…

Ванятка жадно набросился на молочную тюрю. Черпал с верхом, подправляя грязной ручонкой ускользающие куски хлеба, запихивал в ротик всю ложку. Струйки молока текли по его запылённому подбородку, оставляя светлые полосы. Фёдор не смог глядеть, вышел, притулился на завалинке.

Он уже всё решил. Мать, Анисью и сына оставит здесь, а сам завтра же тронется в Тверь. Как-нибудь разочтётся за то, что семья съест. Не может быть, чтоб управы на монахов не нашлось! А вернётся поле, скотина, так он ещё поворочает землицу-то…

Фёдор осторожно пощупал за пазухой грамоту. Здесь, родимая. Купца-то этого, знать, сам господь бог послал, простой, душевный мужик… Никитин… А имя-то позабыл, неизвестно, как его и в молитве помянуть. Ну, авось в Твери узнает.

Всё тело саднило, словно за ворот драной рубахи всыпали углей. Ноги гудели от ходьбы, голову покруживало.

Только здесь, дойдя до места, почувствовал он наконец усталость.

Ночью Марфа долго не ложилась, отбивая земные поклоны закопчённой иконе, вымаливая у бога доли для семьи, удачи для Фёдора.

— Ты, боже, всё видишь, всё знаешь,— шептала она ввалившимися губами.— Заступись, помоги, не покинь нас, сирот своих.

Но, видно, плохо молилась старая. В ночь Фёдору стало хуже. Горел, бредил, наутро совсем обессилел, часто пил, а от еды отворачивался. Его поили липовым отваром, малиной, шептали над ним заговоры. И всё же Фёдор пролежал целых четыре дня.

Только на пятый день он встал на ноги и только на шестой день, помолясь, вышел из дому в чужой сермяге с котомкой за широкой спиной.

Был как раз тот день, когда Никитин и его товарищи подплывали к Новгороду. А Фёдор, помахав Анисье и матери, пошёл на закат — искать правды и мужицкого счастья в Твери.

Глава третья

Нижний Новгород — неприступные ворота Москвы на Волге — после первого огорчения всё больше и больше радовал купцов добрыми слухами и приметами.

Суконщик Харитоньев, у которого они остановились, полнолицый, со свинячьими глазками, трусоватый человек, и тот недавно водил ладьи в Сарай. И на что уж, как все трусы, любил он попугать других рассказами об ужасах, но и по харитоньевским словам получалось, что дорога спокойна.

Снизу каждый день приходили новые караваны. Приехали армяне и иранцы, пришли два струга из Казани. Берегом татары пригнали на торг тысячи две коней.

По всему чуялось — осень идёт мирная. Одно плохо было: посол ширваншаха запаздывал.