Все народы едино суть

Никитин частенько выходил на крепостные стены, где у медных разномастных пушчонок, окованных толстыми железными обручами, зевала стража, подолгу сматривал в сторону Клязьмы, но парус не показывался.

Никитин огорчался. Шла уже вторая неделя ожидания, деньги уходили зазря, да и неловко было обременять Харитоньева постоем, хотя тот и помалкивал.

Пробовал Никитин уговорить своих плыть одним, но Микешин упёрся как бык, Копылов и бронник колебались, и Афанасий оставил свои попытки.

— Ладно, подождём!

От нечего делать купцы бродили по городу, отстаивали церковные службы, подолгу пропадали на базаре. Новгород ничем не удивлял — такие же, как в Твери, высокие, с резными коньками крыш, с избами для челяди и многими службами дворы бояр; тесные, с высокими заборами улицы посада; каменные и деревянные церкви, церквушки и часовни.

Базар, правда, был богатый. Здесь, в рядах, в крытых лавчонках, жавшихся к новым крепостным стенам, можно было найти всё: и невиданной глубины пушистые ковры Турции; и причудливо-пёстрые ткани Персии; и знаменитое стекло Венеции — то прозрачное, как вода, то белое, как молоко, то цветное — синее, красноватое, золёное, золочёное и филигранное, покрытое эмалевыми цветами, травами и длиннохвостыми птицами; и генуэзское оружие — с узорами насечкой, такое лёгкое и красивое, что забывалось о его смертоносности; и драгоценные каменья, показываемые в полумраке задних камор лавок; и армянские сосуды тонкой чеканки; и ароматные вина, объехавшие полсвета в бочонках и амфорах.

Всё это пестрело, сверкало, било в глаза и стоило так дорого, что у жадного Микешина мутнел взор.

И даже какая-нибудь рогожка, небрежно содранная с тючка генуэзца и брошенная на заплёванную землю, здесь волновала, как случайная частица неведомого края, манящего загадочной, непонятной жизнью.

Но ещё интересней, чем амфоры, чем наборные, с золотыми украшениями сбруи, чем агатовые и опаловые стекла с наваренными человеческими рожами и звериными мордами, чем сверкающие клинки и лезвия кинжалов с фигурными рукоятками, были здесь, на базаре, люди.

Тут засаленный халат татарина-лошадника равнодушно задевал грязной полой за пурпурный плащ венецианца, рыжий колпак новгородца нырял в кучке персидских чалм, баранья шуба спорила до хрипоты с бархатным беретом, крашеная восточная борода таинственно шепталась с чёрным монашеским клобуком.

О чём шептались они? Поди-ка услышь среди визга разгорячённых барышниками коней, ора лоточников, воплей зазывал, божбы и ругани, стука, звяка, бряка, громыхания и толчеи разноязыкого человеческого моря!

По базару волнами катились слухи. Тут знали и про вкусы младшей жены казанского хана, и про погоду в Ширазе, и про пиратский набег генуэзцев на Босфор, и про строительные замыслы московского князя, и про последний крик на новгородском вече. Всё это взвешивалось, учитывалось и то поднимало, то сбивало цены, то разрушало, то устраивало новые сделки, а иной раз хоронило старые и создавало новые благополучия.

Афанасий Никитин чувствовал себя в этой сумятице как путник, долго пробиравшийся буреломом и наконец вышедший на край леса, откуда открывается ему широкий простор.

Однако в торг он не вступал и приносил с базара только наблюдения и открытия. Харитоньев собрался покупать коня. Они пошли вместе. Конские торги велись в самом конце базара, недалеко от Волги, на огромном ровном лугу. Никитин покупал, бывало, лошадей, но всех тонкостей этого дела не знал, пользовался обычно чьим-нибудь советом. Харитоньев, напротив, слыл знатоком. Афанасий с любопытством слушал его объяснения. Цепкая память его сразу схватывала, как определить, молод ли конь, не опоен ли, не слеп ли, доброго ли он нрава…

— Ты не гляди, что лошадь так и ходит, кренделя ногами выделывает,— самодовольно поучал Харитоньев.— Это, брат, её напоить чем-нибудь могли. Не‑ет! Коня покупать — пуд соли съесть надо. Во всё вникай… Вот смотри, как я делать буду.

Самодовольный голос Харитоньева немного злил, но Никитин терпел: «Пусть его! Зато наука. Авось пригодится».

Молодой татарин держал под уздцы нетерпеливо дрожащего гнедого жеребца. Афанасию глянулись налитый кровью глаз, крутая шея, светлый навис животного.

Он подтолкнул Харитоньева. Тот отрицательно помотал головой:

— Мне под седло не надобно. Я не ратник.

Но Афанасий всё же упросил осмотреть коня. Харитоньев со спокойным лицом прошел мимо, словно нехотя остановился, оглянулся, сделал вид, что колеблется, махнул рукой и окликнул татарина:

— Не дюже старый-то?

— Зачем старый? Нэ выдышь — чэтыре лэта жэрэбэц!

Харитоньев обошёл коня слева, справа, поморщился, похлопал его по лоснящемуся крупу.

— Чего хочешь?

— Ты смотри! — крикнул татарин.— Зачэм цену спросил, если нэ видел? Смотри! Он сам скажет!

— Да вижу…— протянул Харитоньев.— Вижу… Бабки-то раздуты.

— Врэшь!

— Чего врёшь! И зубы небось подпилил.

— Смотри зубы! — рассердился продавец.— На, смотри! — Он задрал морду коня, поднял ему губу, раздвинул челюсти.— Как у дэвки молодой зубы! Бэри рукой, трогай, ну?!