Все народы едино суть

Чем дальше заплывали, тем трудней было грести — за вёсла цеплялись лилии и кувшинки, ещё какие-то неведомые цепкие растения. Иные протоки сплошь затягивали тёмно-зелёные широкие листья чилима — рогатого водяного ореха. Торчали над водой точёные, на длинном черешке листочки незнакомых трав. Течение покачивало огромные сизые листья лотоса. Юсуф зачерпнул пригоршней воды, плеснул на один такой лист — вода, сверкая, скатилась с листа, никаких следов не оставила, словно тот был воском натёрт. Юсуф восторженно поцокал языком.

— Самый красивый цветок на земле,— сказал он.— Большой-большой. Бутоны яркие, алые почти, потом лепестки светлеют. Если долго вдыхать запах, мысли затуманятся.

На островах и косах тянулись знакомые заросли рогоза, ежеголовника, куртины резухи, уже надоевший тростник. Птицы поднимались в култуках тысячами — белощёкие и чёрные крачки, гуси, шилохвости и кряквы, пеликаны и чомки, лысухи и поганки. Осень привела их сюда, на благодатные рукавчики и заливы волжской дельты, где вдосталь было корму и спокойно отдыхалось перед дальним путём на юг.

Околки ежеголовника и широкие местами заросли его вдоль плесов позволяли подгонять лодку вплотную к птицам.

— Тсс,— произнёс Юсуф.

Охотники увидели пеликанов. Зайдя в реку полукругом, зобастые птицы шумно били крыльями по воде, замутили её, погнали рыбёшку на мелководье. Потом началась расправа. Зобы у пеликанов вздулись. Вдруг откуда ни возьмись на пирующих налетел орлан. Выбранный им в жертву пеликан попытался взлететь, но ему было трудно: туго набитый зоб тянул вниз. Пеликан недолго увёртывался. Видя, что дело плохо, что орлан наседает, он вытолкнул рыбу из зоба. Орлан тотчас подхватил пеликанову добычу и взмыл, а пеликан обиженно, зло крикнул что-то ему вслед и, ерошась, опять заковылял к воде.

— И у них как у людей выходит,— мрачно сказал Копылов,— один ловит, а другой жрёт!

Для ловли рыбы Юсуф выбрал протоку почище. Вылезли из лодки, растянули сеть, стали заходить.

— Рвать будет из рук — бросай! — советовал Юсуф.

— Аль по сто пудов рыбы-то? — насмешливо спросил Копылов.— Как же! Так я тебе и брошу сеть!

— Порвет!

Едва Копылов зашел в воду по колено, как почувствовал, что об ноги его ударяют, проплывая, десятки рыбин. В море шёл осенний сазан. Шумно дыша, Копылов забрёл по грудь, резко опустил сеть и почти тотчас же ощутил: она вырывается из рук.

Багровый от натуги, Копылов попытался сделать шаг против течения — кое-как это удалось. Но уже через минуту его волокло вниз. Он оступился, окунулся с головой, хлебнул воды, но сети не выпустил.

— Сеть, сеть брось! — с тревогой кричали ему.

— Не брошу! — захлёбываясь, отвечал Копылов.

— Утопнет! — встревожился Никитин.— Бросай сеть, Юсуф!

Они разжали руки. Копылову сразу стало легко. Он высунулся, блестя мокрыми плечами.

— Порвало? — с испугом окликнул он и, увидев, что приятели бросили сеть, принялся честить их.

Его угомонили, принялись ловить снова. В три захода навалили лодку доверху сазанами; крупные рыбы бились, посверкивали на солнце.

Вечером Копылов с москвичами ушёл ловить раков. Наловили их множество, все сразу в котел не влезли. Отнесли раков послу. Тот прислал в ответ орехи чилима.

— Чего с ними делать-то? — недоверчиво спросил кто-то из москвичей.

Юсуф объяснил, что шарики надо очищать, толочь и есть.

— Сдохнем! — плюнул Микешин.— Поганым всё равно, что жрать, а православные непременно подохнут.

Никитин заметил, как дёрнулось лицо Юсуфа.

— Постой-ка, да никак это орех водяной? — спросил он у шемаханца.

Юсуф молча кивнул.

— Пища добрая,— похвалил Афанасий.— Спасибо, Юсуф! Хороший ты друг! Спасибо!

Шемаханец понял — Никитин хочет загладить слова Микешина, хмуро улыбнулся, ушёл. Разламывая сочного, дымящегося рака, Копылов убеждённо сказал:

— Дурак ты, Микешин! Эй, кто ближе к нему сидит, дайте старому дураку по шее! За мной будет. Потом верну.

Отскочив за костер, невидный в темноте Микешин забранился:

— Над одноверцем изгаляетесь, с нечистыми хлеб-соль ведёте! Всё, всё упомню!

Поев, улеглись вокруг тлеющего костра. В небе стояли частые осенние звёзды. Одна из них казалась надетой на вершинку ближней ольхи.

— Веришь, что помогут нам? — зашептал подползший к Афанасию Копылов.— А? Честно скажи.

Афанасий не ответил. Вспомнились недавние надежды, Иванка Лапшев, тоже, знать, любивший Олёну… Он сделал усилие, чтоб не вырвался стон.

— Не веришь…— потерянно шепнул Копылов.— Ну‑к что ж… Эх, а наши-то у татарвы!

Афанасий ощущал только гнетущую боль в сердце и в голове. Он долго ещё лежал молча, ни о чём не думая. Звёздочка, надетая на ольху, задрожала, стала таять, уходить в тёмную-тёмную глубину, за ней растаяло, исчезло всё…

Река дымилась. Плотный над водой, утренний туман редел, поднимаясь ввысь, разрывался, и меж его лениво колеблющихся вихров открывались то коричневый срез крутого правобережья, то задумчивый ивняк на ближнем острове, то непролазные тростниковые джунгли.

Вставало солнце, и в удивительной тишине утра казалось, что всё вокруг тихонько звенит: травы, капли росы на кустах ежевики, тонкое розовеющее небо.