Все народы едино суть

— Левый берег далеко. Море наше круглое почти. Говорят, там пески. Кочуют орды по ним. Есть там, говорят, земная пасть, в неё вода из моря уходит в самую глубь. Ладья попадёт — затянет.

— Ну и ну! — сказал Никитин.— А вот в северных морях берега все скалистые, словно крепости каменные. И заливами изрезаны сплошь. Вода в тех морях синяя.

— Мы своё море любим,— поглядывая вдаль, спокойно ответил Хасан-бек.

— Понимаю, чай! Родной край дороже всего. Меня тоже вот какими красотами ни мани, всё к березке русской тянет, к лугам нашим. А что за вашим морем?

— Мазендаран.

— А дальше?

— Дальше? Горы, пустыни.

— Куда дорога?

— Ну… в Керман… Йезд…[22]

— А ещё?

— А ещё — в Лар… В Ормуз.

— А там?

— Там море.

— Какое?

— Море-то? Индийское…

— И далеко идти?

— Год… Да, не меньше.

Плыли весь день, на ночь пристали к берегу. Шемаханцы сказали — в этом месте вода пресная есть.

Облизывая сухие, запёкшиеся губы, Никитин побрёл вместе со всеми к водоёму. Вода была тёплая, тухловатая, но, верно, пресная. Напились, легче стало.

— До чего жрать хочу! — неслышно для других признался Афанасий Копылову.— Кажется, кошку и ту бы съел. А тут — рыба печёная, без соли. Скушно, друг мой лыковый!

Микешин плаксиво жаловался вслух:

— Поплыли, а припасов нету! Го-оловы! Не дойти нам до Дербента!

Купцы лежали вокруг костров усталые, кто грыз горькую травинку, кто, стиснув зубы, просто глотал голодную слюну.

Никитин спросил Хасан-бека:

— Долго ли ещё плыть, боярин?

Осунувшийся посол ширваншаха ответил:

— Дня два.

В голосе его Никитин услышал колебание.

— Опасаешься чего-нибудь? Бури?

— Нет,— помедлив, сказал Хасан-бек.— Осенью бури бывают редко, чаще весной. Но если ветер поднимается…

— Сильный ветер здесь?

— Деревья вырывает, в воздухе крутит.

— Так…

Шемаханцы, расстелив коврики, встали на молитву. Коленопреклоненные фигуры их почему-то вызывали грустные мысли.

Никитин отошел прочь, присел неподалёку от моря на ещё теплый камень. Море однообразно шумело, погружаясь во мрак.

«Как-то там наши в Твери? — подумал Никитин.— Олёна, поди, спать легла. За окном дождь топчется, ветви под ветром свистят… Не знает, не ведает, где я. Да я-то ладно: жив, свободен. А Илья вот пропал теперь. Ох, пропал! Загубят его татары».

Сознание своего бессилия снова обожгло душу Афанасия. Доколе же, впрямь, русскому человеку такую судьбу терпеть?! Доколе?! Взяться бы всем, встать стеной, покончить навсегда с насильниками, дармоедами, дикими ордами! Наболело сердце, истомилось!

Оглянулся на костры, заметил сутулую спину Копылова, пошёл обратно. Долго не спал, а уснул — его почти сразу, как ему показалось, разбудили. Над ним склонился Юсуф:

— Вставай, Хасан-бек зовёт.

Никитин поднялся и сразу почувствовал настойчивый, прохладный ветер из степи.

— Плохо,— сказал посол.— Ветер может бурю привести. Если сейчас в море не выйдем — придётся на берегу отсиживаться. Без еды умрём. Буря на неделю разыграться может.

— А в море? — неуверенно спросил Никитин.— Разве там не опасней?

Хасан-бек прикрыл толстые веки:

— В море, воля аллаха, не утонем, а до Дербента можем добежать. Надо рисковать. Как хочешь, а я поплыву.

Никитин посмотрел в сторону моря. Оно шумело недружелюбно, грозно.

— Вам, шемаханцам, видней,— ответил он наконец.— Вы лучше здешние края знаете. Мы с вами.

По небу несло рваные чёрно-белые тучи, они закрывали месяц, затягивали звезды. Лагерь поднялся, в темноте заметались фигуры людей.

Погрузив припасы, бочонки с водой, спустили лодки на воду, подняли паруса. Ветер выгнул их, судёнышки рванулись вперед, зарывая носы в волны…

Глава четвёртая

Пошёл второй месяц жизни Фёдора Лисицы в Твери, а княтинские дела не подвинулись ни на вершок.

В ожидании княжого слова Фёдор поголадывал, зарабатывая на пропитание то разгрузкой лодок, то подсобляя на базаре.

Ночевал в никитинской избе, в запечном углу, на ворохе соломы.

Лисица чуть не каждый день навещал приказную избу в детинце, неподалеку от пышных княжеских хором. Толкал щелястую дверь, шагал через выбитый порог, снимая шапку, в низкие сени, робко просовывал голову к дьякам, сидевшим за длинным дощатым столом в просторной избе.

Кто-нибудь из дьяков отрывал голову от длинных бумажных свитков, узнавал Фёдора, отмахивался:

— Ступай, ступай… Рано!

Фёдор выходил прочь, присаживался где-нибудь поблизости рядом с прочими челобитчиками. Держался он степенно. Жалобщики были разные. То пронырливый, с бегающими глазками посадский, затеявший тяжбу с соседом из-за бранного слова и надеявшийся сорвать хоть малую толику мзды, то поссорившиеся из-за трёх аршин сукна мелкие купцы, то несправедливо наказанный бедняга.

Этих Фёдор сторонился. Его тянуло к людям иного толка — к тем, кто, как и он, пришел сюда из-за земли. Тут попадались и служилые, и купцы побогаче. Обида сближала. Говорили друг другу ободряющие слова, сочувственно, с интересом выслушивали чужие истории.

Здесь Фёдор узнал, что сам великий князь Михаил Борисович[23] дело по молодости лет не решает. Вершат их великая княгиня, бояре и епископ Геннадий[24]. Епископ-то посильней других будет. Говорят, суров.