Все народы едино суть

Никита Жито крикнул выжлятникам:

— Тащи его прочь! Василько, выспроси смерда, потом скажешь!

Спешившиеся выжлятники под руки оттащили Фёдора Лисицу с дороги. Черноглазый горбоносый псарь остался с ним, передал собак соседу. Охота двинулась дальше.

— Змейку от Вьюги дальше держи! — крикнул псарь вдогонку товарищу, потом повернулся к Фёдору: — Ну, что? Сказывай. Сапоги из-за тебя измарал!

С этого дня дело княтинцев сдвинулось с места. Боярин Жито, узнав о своевольстве монастырских, брякнул кулаком по столу:

— Дьяволы в клобуках! Ужо им…

Ссора Никиты Жито с епископом Геннадием случилась давно. Но ни тот, ни другой её не забыли, и отзвуки её нет-нет да и вырывались наружу, словно огонь костра сквозь груду наваленных сырых веток. Боярин был яростным приверженцем дружбы с Москвою, да и земли его граничили с московским княжеством. К тому же не любил он литовцев, презиравших русских. А епископ видел угрозу тверскому столу со стороны московского князя, страшился за себя, ибо на Москве знали о его связях с Новгородом и Литвой, пугался политики Ивана, не жаловавшего церковников и отбиравшего у них земли.

В глубине души таил владыка Геннадий мечту о тесном союзе Твери и Литвы, видя в этом верный мост для себя к митрополичьей митре. Исподволь, тайно внушал малолетнему великому князю любовь к деду — литовскому королю Ольгерду[25], разжигал в нём неприязнь к сестре Марье — нынешней великой княгине московской, дочери Бориса Александровича[26] от брака с княгиней Настасьей. Но открыто высказываться остерегался. Слишком силен был противник.

Иногда, в часы раздумья, епископ в бессильной злобе стискивал худые, тёмные пальцы, клял покойного князя Бориса Александровича.

Промахнулся князь! Думал тесной дружбой с Москвой себя от тревог охранить, после смерти Василия московского[27] руку к венцу Мономаха[28] протянуть, да не вышло! Попался Борис в собственные силки. С татарами не сговорился, а столько уже для Москвы сделал, что и назад податься трудно стало. Еще, пожалуй, можно было бы попытаться и клятвы забыть, и мечом опоясаться, да народ от княжих распрей устал, бояре колебались, и Литва в ту пору помощи не могла дать.

Так и умер князь Борис, собственными руками расшатав тверской стол.

Теперь вся тяжесть правления легла на плечи отрока Михаила. Куда ему до Ивана! Тот в четырнадцать лет уж давно полки водил, с отцом думы думал, а Михаил — сущее дитя ещё. Всё забавы на уме.

А Москва крепчает, греки понаехали.

Епископ ненавидел стоявших за Москву бояр, те — его.

Ссора с Никитой Жито произошла из-за пустяка, но оба знали — не оттого так ярится противник…

Прослышав о княтинском деле, Жито обрадовался. Тут без епископа не обошлось. Он своим чернецам такую волю дал!

Испуганный приказный дьяк Пафнутий был тотчас кликнут к боярину.

— Где грамота княтинска? — стуча по столу перстнем, загремел боярин.— Великий князь повелел сейчас сыскать! Татям потакаешь?!

Пафнутий выложил грамоту и, пока боярин вертел её, с тоской покосился на низкую дверь боярского терема, где стоял челядинец.

— Читай! — повелел неграмотный боярин. По мере чтения жёлтое лицо Никиты белело.

— И сие — пастыри! Сие — заступники перед богом! — рассвирепел Никита.— Почему прятал грамоту? Правды убоялся? Епископу служишь? Погоди!

Пафнутий, крестясь и заикаясь, стал оправдываться: епископ-де о грамоте и не слышал. Просто другие дела отвлекали. Недосуг.

— Не слышал епископ?

— Богом святым…

— Ну, добро… Проверю. А грамоту подай.

Спровадив дьяка, Никита улыбнулся злой, довольной улыбкой: «Каково-то, отче Геннадий, завтра запоёшь!»

…От боярских хором до епископских — один проулок, десятка домов нет, а пройти трудно. Ну как заметят? Дьяк Пафнутий решился идти к владыке Геннадию только в темень. Ворота епископского двора были на запоре. На стук взбрехали злые псы. Отпер послушник. Узнав, кто, и прослышав, что дело важное, повёл Пафнутия широким двором в жильё. Оставив дьяка одного, неслышно ушёл. В доме всё мертвенно молчало. Синеватым огоньком горела лампадка в правом углу горнички, освещая курчавую бороду Иоанна Предтечи. Из-за печи кисло пахло овчинами.

— Иди, зовёт владыка,— прошелестел голос послушника.

Пафнутий перекрестился и пошёл за провожатым. Епископ Геннадий, маленький, согнутый, сидел в богато убранной горнице. Поверх коричневой бедной рясы лежала на епископских плечах тяжёлая, на соболе, шуба. Геннадий любил тепло.

Перед епископом, на покрытом алым бархатом низком столе, ярко горела толстая свеча в литом медном подсвечнике, лежала переплетённая кожей Библия.

Киот в богатом окладе тускло отражал жёлтое пламя свечи. Огромная тень епископа колебалась на стене, заслоняя широкое, разноцветного стекла окно. Пафнутий, как вошёл, опустился, крестясь, на колени.

— Подойди! — тихо позвал епископ.— Пошто тревожил?