Все народы едино суть

Епископское тихогласие дьяку бодрости не прибавило. Вот так же тихо допрашивал Геннадий вздёрнутых на дыбу. Путаясь в словах, Пафнутий начал говорить. Епископ молчал. Вспотев от страха, дьяк кое-как досказал про угрозы и гнев боярина Никиты. Епископ всё молчал. Пафнутий, помигивая выцветшими, в веках без ресниц глазами, глянул в лицо владыки. Челюсть у Геннадия прыгала, под редкими бровями метались злобные глазки. Ухватив Библию, владыка сполз со стольца, очутился возле дьяка и ударил Пафнутия корешком книги в висок. У Пафнутия потемнело в глазах.

— Отдал грамоту? — шипел епископ, придерживая сползшую с плеча шубу.— К Никите к первому побежал?.. Сгною, старый пес, в подвале!

Пафнутий пополз за епископской рясой:

— Не губи, владыка! Крест святой, силой грамоту взяли! Не сам носил! Помилуй!

Геннадий пнул его носком сапога:

— Целуй Библию, что не врёшь… В аду сгоришь, коли душой покривил. И молчи о деле сём.

Епископ выспросил всё: как звать мужика, когда пришёл Фёдор в Тверь. Дьяк не знал только одного: кто написал Лисице грамоту.

— Сыщи! — велел епископ.— Грамотеев по пальцам счесть можно. Руку сличи, остолоп!

Очутившись снова на улице, Пафнутий вздохнул облегчённо. Гроза минула. Обоим угодил. Теперь пускай сами грызутся. Несмотря на позднее время, дьяк опять поплёлся в приказ. Хотелось покончить с делом. В приказе, где жили два писца, ещё светилось оконце. Дьяк, ни с кем не разговаривая, принялся шелестеть бумагами. Приблизив светильник, вглядывался в буквы, в написание слов. Пафнутий любил письмо чёткое, легко запоминал понравившиеся искусные строки.

Он помнил: в княтинской грамоте, хоть она и была написана наспех, виделась опытность пишущего. Правда, это был не излюбленный Пафнутием устав, а обычный в таких случаях полуустав, где линии букв кривились, но каждая красная строка начиналась и там строгой, с правильными углами и овалами уставной буквой.

Эту особенность княтинской грамоты дьяк заметил с первого чтения…

Пафнутий пробегал глазами и откладывал одну за одной грамоты, прошения, земельные описи. Похожий почерк не попадался. И вдруг Пафнутий так и сунулся к светильнику. Сначала он читал, не вникая в смысл бумаги, видя только одно — красивую уставную букву в начале красных строк. Потом утишил радость, вник в суть. Гость Афанасий Никитин бил челом великому князю об охранной грамоте. Пафнутий бережно отложил прошение, поднял полу ряски и шумно, с наслаждением высморкался в неё.

По громогласному сморку писцы догадались: дьяк вельми чем-то доволен…

Над Тверью шли низкие, тяжёлые ночные тучи. За полночь к мелкому дождю примешался снег. Ветер рвал ставни, ломился в двери, завывал в трубах… Спокойно, не слыша непогоды, спал Фёдор. Жарко шептала перед иконами, молясь об Афанасии, Олёна. Гасли одно за другим окна в княжеских хоромах. Мучась бессонницей, раздумывая о своём враге, листал Библию епископ Геннадий. Боярин Жито похрапывал, отвернувшись к стене от разметавшейся дородной супруги.

И никто из них не знал, что готовит им наутро слепая судьба.

А по дороге к Твери, сквозь снежное, пронзительное месиво, скакали в эту ночь московские гонцы. Усталые, продрогшие, они гнали по ней, не давая коням роздыху, не смея думать о тепле и покое. Гонцы везли весть о внезапной и загадочной смерти великой княгини московской Марьи. Сестра Михаила Борисовича, как передавали по Москве из уст в уста, умерла не своей смертью и не от болезни, а от яда…

Утром над городом поплыл тревожный похоронный звон колоколов.

Отстояв в храме Спаса заупокойный молебен, великий князь Михаил Борисович с матерью и боярами удалился в покои.

В тронном зале на думу собрались только самые близкие князю люди.

День был сумеречен, непогож. В подвесных паникадилах зажгли свечи. Мешаясь с тусклым светом дня, падавшим из широких, заморского белого стекла окон, замутнённых непогодой, трепещущий свет свечей был неприятно блёкл, мертвен. Краски потолка и стен, расписанных ликами и фигурами святых угодников, диковинными цветами и птицами, позолота украшенного драгоценными камнями тропа, пушистые восточные ковры — всё казалось тусклым, каким-то чужим.

Усмиряя дрожь в руках, Михаил крепко сжимал резные подлокотники трона. Его большие детские глаза с испугом и надеждой перебегали по лицам бояр. Известие о таинственной смерти сестры, её торопливые, в два дня, похороны наполняли душу Михаила страхом. Кому и зачем понадобилась эта смерть? Подозрительно выглядел отъезд Ивана из Москвы как раз за день до болезни княгини.

На полном, набелённом лице матери Михаил видел неприкрытый ужас. Боярин Жито изменился на глазах, потемнел, окаменело смотрел в одну точку перед собою. Прочие поникли, избегали встречаться взором с великим князем. Один епископ Геннадий держал голову высоко, скорбно сжав рот и сурово сведя брови.

Михаил попросил:

— Начни, святой отец… Как нам поступить ныне?

Геннадий выждал, потом в гробовую тишину стали падать осторожные, обдуманные слова: