Все народы едино суть

— Смерть сия — тяжкое испытание, посланное господом… Скорбен удел человеков… Покойный отец твой, великий княже, браком Марьи тщился положить препоны давним распрям с Москвой. Бог свидетель тому, како князь Борис Александрович пёкся о мире и тишине на Руси. Истинно говорю, ото своея выгоды отрекался, за Русь православную, за правду поруганную вставая, ополчаясь на изменников и агарян нечестивых. Как брату, московскому князю помогал. А ныне в сердце моём смятение. Печалуюсь кончине великой княгини московской, ибо зрю в том злой умысел ворогов наших, хотящих тебя с Иваном поссорить…— Епископ умолк, прямо глядя на Михаила. У того дёргалась щека. Геннадий прямо высказал то, о чём думали и что боялись сказать другие.

Озноб берёт, как представишь московскую рать под стенами Твери.

— С Иваном крест целован! — отрывисто сказал Жито.

Михаил посмотрел на него пустыми глазами и снова повернулся к епископу.

— Горе той земле, где брат на брата встаёт! — тихо продолжал Геннадий.— Грех лить кровь единоверцев своих. Уповаю на милость господню, что просветит разум московского князя, ибо не может Иван забыть — за спиной у него Казань. А дани казанцам Москва не платит…

Михаил перевёл дыхание. В словах епископа было не только утешение, но и угроза Москве.

Но Геннадий знал, что каждое слово его будет передано в Московский Кремль, и потому смиренно продолжил:

— Какими ж слезами восплачем, коли татарские мурзы в московских святынях капища учинят, русских людей в полон погонят? Как при Тохтамыше, в крови и пепле умоемся! Веру на поругание отдадим!

Жито завистливо покосился на епископа. Умён и вельми красно речи вести может. Что возразишь? Как будто и правильно говорит, хотя ясно, куда гнёт: учит с татарвой сговариваться.

— И ещё на то уповаю,— сказал епископ,— что злые наветы и умыслы разобьются о сердце Ивана, бо не попустит руку на своего брата поднять, размирье со внуком литовца учинить на радость новгородцам.

И здесь недвусмысленно пригрозил епископ Москве, теперь уже и Литвою, и строптивым Новгородом. Но и здесь ни в чём нельзя Геннадия обвинить было.

Великая княгиня улыбнулась, приоткрыв чувственный рот, когда епископ помянул о Литве, но тотчас постаралась сделать приличное часу постное лицо, потупила выпуклые голубые глаза на пышную грудь.

Бояре зашевелились. Михаил откинулся на спинку трона, щёки его порозовели.

— Будь в надежде, государь! — брякнул Жито, привыкший более орудовать саблей и мечом, чем языком.— Стеной станем, коли придётся.

Выговорил и сам понял, что не то сказал. А епископ тотчас кинул:

— Пустая речь, боярин. Кому грозишь? Недругам на Руку слова твои! Не о рати, а о мире помышлять надо!

Жито побагровел, на шее от гнева вздулись толстые вены. Вон как его во враги Москвы записали! Он что-то прохрипел, но Михаил уже не слушал боярина.

Думный дьяк разложил бумагу и перья, приготовился писать грамоту в Москву с соболезнованием князю Ивану.

Пока выводили титулы, обдумывали осторожные фразы, Жито лишь утирал пот. Косой взгляд Михаила, переменчивого, как погода, нерешительного и оттого способного под чужим влиянием круто менять гнев на милость, встревожил боярина,

Ненависть к хитрому чернецу клокотала в нём. Жито долго терпел, но, когда покончили с грамотой, отослали гонцов в Москву и свои города, уже за трапезой, боярина прорвало.

Улучив миг, он попрекнул Геннадия, говорившего о кротости и смирении:

— На евангелие ссылаешься, а непотребные дела чернецов скрываешь, отче?

Епископ поднял строгое лицо от фаянсовой тарелки:

— Злобствуешь, боярин. Не пойму, о чём ты?

— Об игумене Перфилье. Иль не знаешь, как он вольных мужиков зорит? Мало вам боярских крестьян сманивать, за княжеских взялись?

Епископ кивнул:

— Спасибо, что напомнил, боярин. Всё забывал я великому князю сказать, а нынче и день неподходящ. Ну, уж коли ты речь завёл, скажу… Княже Михаила Борисович, понудили мужики старцев борисоглебских за меч взяться. Нивы монастырские зорили, скот угоняли, езы отнимали. Игумен Перфилий того надругательства не стерпел, деревеньку разбойную пожёг.

— Врёшь! Ничего мужики не трогали! — выкрикнул Жито.

Епископ поднялся, отодвигая тарелки и чарки, в гневе схватился за посох:

— Бог простит тебе, боярин, слова твои! Отпусти меня, княже! Не привык я в старости хулу слушать.

— Владыка! — растерянно позвал Михаил.

— Стыдно тебе, боярин! — сердито крикнула великая княгиня.

Великий князь вскочил, удерживая епископа. Жито криво усмехнулся:

— Ну, ин, видать, не ко двору я ныне… Правду не слушают.

— Уймись! — вдруг закричал епископ.— Церковь поносишь всяко! Служителей господних дармоедами называешь! Прокляну, нечестивец! Анафеме предам!

Крик обычно чуть ли не шепчущего епископа ошеломил всю трапезную.

— Уйди, уйди! — дёргали боярина соседи.

Никита отшвырнул столец, ни на кого не глядя, зашагал к двери, хлопнул дубовыми створками.

Епископ дал усадить себя, забормотал молитву. Михаил, нахохлясь, исподлобья оглядывал стол. На выручку пришла княгиня-мать: