Все народы едино суть

— Даруй, сыне, те земли монастырю. Отец покойный жаловал борисоглебцев, ангел господень ему там жизнь уберёг. А мужиков наказать вели.

— Дарю! — сказал Михаил, чтоб умилостивить епископа.

— Благодарю тя, княже! Церковь святая не забывает щедрот твоих! Денно и нощно молитвы о здравии твоём возносим. Знаю, много наветов на слуг господа. В темноте своей завидуют иные дарам твоим, винят святых отцов в стяжательстве. А того не памятуют, что их же грехи монахи отмаливают. Где, князь, чистых сердцем и знающих людей возьмешь, если и монахам ещё о каждом куске хлеба печься придётся? Одни смерды в монастыри пойдут, кои только соху знают. А высокие помыслами, благородные от схимы отшатнутся. И захиреет православие, и восторжествует диавол!

Епископ поднял тонкую руку. Широкий рукав рясы сполз, открывая жилистое запястье.

— И рухнут храмы, и роды древние восплачут!.. Но тому не быть!.. Не попущу! Слугой твоему отцу и церкви был, и ныне лишь о тебе, благе твоём помышляю.

Трапеза кончилась в молчании. Все спешили разойтись.

Епископ уезжал последним. Благословляя князя, как бы вспомнил:

— Мужикам тем прости. Пусть идут на волю. По неразумению злобствовали. А одного схватить надо. Троих старцев жизни решил. Тать истинный! Федькой звать. Казнить надо злодея.

— А он мне в ноги бросался! — вспомнил Михаил.

— Ахти! — всполошилась княгиня.— Вот как беда-то близко была! Сыщи, владыко, разбойника поскорее! Сыщи!

Покинув покои, епископ сошёл с крыльца, осторожно подобрал шубу и рясу и, подхваченный двумя холопами, уселся в колымагу. Тяжёлые, сытые кони медленно налегли на гужи.

Провожая епископский выезд взглядом из окна, великая княгиня вздохнула:

— Кроток и смирен владыка Геннадий… Простил мужиков. А сердцем твёрд и верен нам, Мишенька. Но мешкай ты с просьбой его.

Михаил кивнул, промычав что-то нечленораздельное. Оставаться с матерью вдвоём он не любил. Хотелось пойти на псарню, но в день поминовения сестры этого не подобало делать.

— Дьяка позвать! — велел мальчик.— Дарственную писать станем!

— Умненький мой! — улыбнулась княгиня, подходя и трогая длинные кудри сына.— Пиши, князюшка, а я пойду помолюсь.

Затворив дверь опочивальни, княгиня зевнула, почесала голову и как была прилегла на постелю. Прошлую ночь спала мало: утешала вдовье сердце. Кто знал, что такой день тяжкий выпадет? Хоть теперь вздремнуть…

А Михаил с дьяком сочинял дарственную. Всё лучше, чем учить писание и головоломный греческий язык, никак не дававшийся молодому князю. Пусть его монахи учат!

Мысли о Москве больше не беспокоили Михаила. Он был скор на забвение. Сильнее страшил его загадочный мужик — убийца. Ведь в одном шаге от князя стоял! Худущий, глаза запали… Не зря тогда сердце замерло, не зря!

На другое утро Фёдор Лисица, как всегда, отправился в детинец к приказной избе. Вместе со всяким людом прошёл в ворота, побрёл ставшими знакомыми проулками.

В проулках меж домов, огороженных тынами — где из брёвен, где из кольев,— толклись торговцы, слонялись бездомные попы, искавшие места или даровой выпивки, гремели телеги с деревенскими кладями,— мужики везли боярам свою дань. На телегах краснели говяжьи и бараньи туши, свешивала длинные шеи битая птица, вздымались кадки с маслом, творогом и капустой. Пропуская обоз, Фёдор увидел знакомого купца, тоже немало просидевшего у приказа.

— Здорово! — осклабился Фёдор.— Ну, што слыхать? Моя-то обида решилась!

Купец как-то странно поглядел на Фёдора, отодвинулся и, ничего не ответив, замешался среди народа.

До избы оставалось рукой подать, как Лисицу окликнули. Горбоносый, черноглазый псарь Никиты Жито в кафтане с галунами торопливо пошёл в сторону, кивая на ходу — иди, мол, за мной… Фёдор, недоумевая, почесал в затылке, нерешительно затоптался на месте: уж очень хотелось поскорее узнать в приказе, как его дела. Однако псарь ждал, и Фёдор свернул к нему.

Увидев, что Лисица идёт, боярский слуга валкой походкой двинулся по проулку, изредка оглядываясь и осторожно подмигивая.

Так миновали они один проулок, другой, третий и вышли в незнакомый Лисице тупик. Весь тупик был застроен амбарами, службами, теснившимися к богатому боярскому двору.

В ворота двора въезжал обоз.

Псарь дождался Фёдора, быстро спросил:

— Видал тебя кто у приказа?

— Нет,— удивлённо ответил Фёдор.— А што?

— Иди! — подтолкнул его псарь.— Живей!

Они проскочили в ворота за последним возом.

— Запри! — приказал псарь челядинцу в тулупе.— Где боярин?

— В хоромах.

Псарь провёл Фёдора в избу для челяди, где в этот час никого уже не было, притворил дверь и, садясь на лавку, расстегнул ворот кафтана.

— Ну, мужик, счастлив твой бог! — сказал псарь.— Я и сам-то не отдышусь.

— Пошто? — непонимающе, но уже тревожно улыбнулся Фёдор.— Чего ты зазвал-то меня?.. Иль не принял князь челобитья?

Псарь оглянулся на дверь, понизив голос, ответил:

— Горе лыковое! Куда совался-то? Знаешь, как дело повернулось?.. Землю вашу монастырю отписали, а тебя схватить велено!