Все народы едино суть

Народ — смуглый, больше тощий, приветлив вроде. Красивый народ, даром что чёрен. Женщины стройны, ловки. У всякой — украшения: серьги, ожерелки, запястья. У иных на лбу цветные круглые знаки: синие, красные. Глаза, глаза дивны! Огромные, ночные, жгучие.

Голубоньки, да откуда вы взялись такие?! После персидских дорог впервые бабье лицо вижу без сетки. Ну и край!

Хусейн вёл его на подворье. Шагали узкими, жаркими даже в предвечерний час улицами, меж перистых пальм, меж белых глиняных домиков и построек из странных членистых жердей бамбука, крытых листьями. Народ не отставал. Подбегали новые любопытные, выскакивали из дворов, глазели с крыш.

Отчаянный малец, кудрявый и увёртливый, подскочил к Никитину, дотронулся до его спины и шарахнулся было прочь, но Афанасий подхватил его и стал подкидывать в синее небо, ухая и спрашивая:

— Будешь ещё? Сказывай?! Будешь?

Малец сначала стих, а потом начал блаженно повизгивать.

Толпа, насторожившаяся, когда он схватил мальчика, разразилась криками одобрения и восторга.

В одном месте малость замешкались: посреди дороги лежал и похрапывал седоволосый индус. Раскинулся, как у себя на полатях, поперек самого хода. Индуса обошли. Потом корова дорогу загородила. Никто её почему-то не гнал, она стояла и жевала клок сена, кося фиолетовым глазом на шумное шествие. Подумала, вздохнула и отошла в сторонку, словно разрешала: идите. Индийцам это понравилось, горячо загудели, показывая то на корову, то на Афанасия.

Индийское подворье, дхарма-сала, стояло среди пальм, окруженное плетнём. Народ остался за воротами, а Никитин, зайдя внутрь, вытаращил глаза. Прямо перед ним расхаживали и копались в земле, как куры, радужные жар-птицы. Распускали глазчатые хвосты-веера, поднимали пёстрые крылья.

Коня повели к дальнему навесу, где виднелись другие лошади.

На порог выскочил курчавобородый индиец в чалме и коротких белых портках, сложил перед лицом ладони, согнул в поклоне спину.

— Сапоги сними! — сказал Хусейн.— Оставь у входа.

Афанасий разулся. Только поднялся, откуда-то взялась чернокосая девочка с тазом, опустилась перед ним, протянула руки, чтоб вымыть его запревшие ноги.

Он замялся, застыдился:

— Сам я.

Он уловил какое-то движение среди окружавших, оглянулся. Люди глядели кто растерянно, кто удивленно, кто злорадно. На лице хозяина была обида. А девочка, только что робко улыбавшаяся, вдруг горько зарыдала, склонившись возле тазика с водой.

— Не так что-нибудь? — спросил озадаченный Никитин у Хусейна.

— Да. Мы же у кафиров. Ты нанёс страшное оскорбление.

— Я не хотел…

— Обычай страны есть её обычай. Дай девочке вымыть твои ноги. Это доставит ей удовольствие.

— Милая! — по-русски шепнул Никитин, нагибаясь и теребя детскую головку.— Прости уж…

— Он разрешает ей! — сказал Хусейн.

Ободрённая девочка быстро вытерла слезы и омыла ноги Афанасия, легко касаясь руками белой кожи пришельца. Подняв лицо с чудесными глазами, она робко улыбнулась. Никитин тоже улыбнулся, побаиваясь как-нибудь ещё выразить свою благодарность.

Хозяин, пятясь и складывая ладони, кланялся, приглашая путников войти.

Он отвёл каждому по самой большой, прохладной комнате.

Афанасию принесли ковер, подушки. Он покорно подчинялся, прикидывая одно: во сколько это обойдётся?

Пока готовили пищу, Никитин развязал свой тючок, достал убрус и отправился мыться.

Скинув халат, он прочёл в глазах служанки, взрослой, стройной девушки, на которую по причине её наготы старался не глядеть, такой восторг, что сконфузился. Она как завороженная смотрела на его белые плечи и грудь.

— Вот беда! — вздохнул он.— Ну, лей, милая, что ли…

Из-за ограды, когда он выпрямился, вытирая освежённое тело, глазели любопытные.

— Братцы! — созорничал Афанасий.— Я ж не слон, не мамона! Чего глядите-то!

Вихрь возбуждённых воплей был ответом на непонятную речь.

Но самое странное было впереди. Едва день угас и стремительно спустилась тёмная тропическая ночь, Никитин ушёл к себе. Перед этим немало удивился: у него отобрали кинжал, спросили, откуда идёт, и всё записали.

В комнате было чисто, прохладно. Масляный светильник в изголовье горел слабо. Лёжа на спине, слушая звуки ночной дхарма-сала, Афанасий мысленно перебирал впечатления дня. Берег, люди… Одни наги, другие в тонких, просвечивающих фатах на плечах… Босоногие воины со щитами, сопровождающие носилки с увешанным золотом боярином… Слоны, волокущие бревна… Розовый храм, куда Сулейман не велел ходить… Чудные обычаи.

Дверь внезапно открылась. Он рывком сел. Мелко ступая, к нему вошла женщина. С её плеч струилась прозрачная ткань. На ногах, длинных и упругих, звенели браслеты. В изогнутой, высвобожденной из-под одеяния руке, до локтя украшенной тонкими золотыми обручами, женщина несла поднос.

Она ловко опустила поднос перед его ложем. Немного крупноватый, влажный рот женщины открывал ровные зубы. Сильное, юное тело издавало запах цветов. Чёрные глаза в длинных густых ресницах ласкали.

Она что-то сказала на непонятном ему языке и опустилась на ложе у его ног.

Никитин быстро подвинулся, соображая, что ей надо.

— Спасибо,— сказал он по-персидски.— Ступай.