Все наши ложные «сегодня»

Я вырос единственным ребенком в семье, и поэтому обретение взрослой сестры, которая вроде бы знает меня – или того меня, кем, по ее убеждению, я являюсь, – кажется мне полным абсурдом. Вся чушь, происходящая со мной, страшно бесит ее, однако она принимает мои выкрутасы как само собой разумеющееся.

Прежде мне никогда не доводилось разговаривать с женщиной примерно моего возраста и не тревожиться из-за того, что я могу ляпнуть нечто невразумительное или непристойное. Даже якшаясь с девицами, которые не интересовали меня, я всегда хотел, чтобы они находили меня привлекательным.

Зато с Гретой ничего подобного на происходит, и поначалу это ставит меня в тупик. Но ведь у меня нет системы отсчета для оценки динамики подобных отношений, правда? Я никогда не чувствовал безусловной привязанности, которая связывает кровных брата и сестру: мой семейный опыт ограничивался лишь общением с биологическими родителями.

Я разбираюсь в нахлынувших на меня воспоминаниях Джона и постоянно встречаю там Грету: она присутствует во всех событиях, которые сделали меня тем, кто я есть, или тем, кто он есть. В конце концов, меня начинает мучить вопрос: не мог ли я на протяжении всей жизни быть, в некотором роде, сексистом?

Дело, в общем, житейское, но, просматривая первые главы своего повествования, я понял, что испытал бы неловкость, если бы их прочитала Грета. Это, в частности, относится и к моему рассказу о том, как я увидел Пенелопу голой, и к тому, как я, после смерти матери, переспал со своими бывшими. Я не пытаюсь оправдаться в своих неуважительных высказываниях о женщинах… но свои «мертвые зоны» очень трудно распознавать, верно?

Часть проблемы состоит в том, что этот мир представляет собой отстойник женоненавистничества, мужского доминирования, совершенно безумных систем гендерных взаимоотношений, которые превалирующая часть населения редко воспринимает в штыки. Там, где я родился, равенство полов является нормой. И я говорю не только о таких фундаментальных понятиях, как равенство в оплате труда. Я имею в виду, что в восприятии мужчин и женщин с точки зрения политики, экономики и культуры нет принципиальной разницы. В моей реальности общественный статус не зависит ни от гениталий, ни от цвета глаз.

Это также означает, что некоторые вещи нашего мира ввергли бы вас в состояние шока. Допустим, в моем мире, когда пара расстается, считается хорошим тоном предложить бывшему партнеру локон своих волос, чтобы он смог заполучить ваш клон, которого он или она могут использовать как заблагорассудится, дабы скрасить расставание. У вашей генетической копии отсутствует сознание: она создана просто для осуществления элементарных физиологических функций. Ну, скажем, для сексуального удовлетворения. А когда бывший переживет утрату, живая кукла будет превращена в биомассу и возвращена изготовителю для дезинфекции. Возможно и повторное применение клона. Понимаю, что вам такое покажется дикостью, но для нас это – банальная обыденность.

Именно поэтому самоуничижительная преданность моей матери по отношению к моему отцу и толкнула меня на скользкую дорожку.

Конечно, я хотел занять место в фокусе ее внимания, но суть в другом! Отец не очень-то и нуждался в ее самопожертвовании. Пока мама была жива, он ее почти не замечал, как, впрочем, и меня. Для такого образа жизни не существовало никакой иной причины, кроме сознательного выбора. А в конечном счете обслуживать отца оказалось даже труднее, чем жить по-иному…

У каждого человека в нашем мире есть почти неограниченные возможности, но похоже, что мать сразу же сделала свой выбор в пользу отца.

Хотя, вероятно, я просто до сих остаюсь сексистом.

Я вернулся к главе одиннадцать и вырезал кое-какие нескромные комментарии о личной жизни своих бывших. Я и еще несколько моих друзей знакомы с ними уже лет семнадцать, и мы нисколько не стеснялись обсуждать их во всяких подробностях, но я не уверен, что Эстер, Меган или Табита разрешили бы мне раскрыть интимные детали их жизни широкой публике. Однако я не собираюсь проявлять неуважение к их памяти и исключать барышень из моего повествования. Нет уж – дудки!

Теперь вы, полагаю, можете представить себе, какое раздражение я вызывал у близких. Они заслужили право на приватность.

Да и с восприятием квартиры Джона произошло то же самое. Сперва я решил, что аскетичное оформление – просто дурацкая бутафория, призванная кружить головы женщинам. Но мало-помалу я сообразил, что таков стиль Джона. Я воспринимал минимализм как пошлую уловку соблазнителя, поскольку именно так поступил бы Том Баррен, будь у него уверенность в собственном вкусе.

Каждый успех в моей жизни, значивший что-либо для меня самого, был связан с удачным впечатлением, произведенным на человека, который поначалу вообще не считал меня привлекательным. Из смерти матери я слепил историю о том, как переспал с бывшими подружками. А из гибели моей реальности – историю о моем разбитом сердце.

Я чувствую себя выше Джона. Я, как ни крути, родился в технократической утопии.