Она только что получила докторскую степень, когда узнала, что беременна мною, и, если верить Эбби, по-настоящему распсиховалась по поводу, того, что она ей так и не пригодится. Поэтому с удвоенными силами начала заниматься своей карьерой, оставив меня на попечение всяких приходящих нянь и сестер с братьями. «Ты была тихим ребенком», – часто повторяет она нежно. «Как будто ты сама это видела», – иногда ворчливо добавляет Эбби.
Но, наверное, во мне заметна какая-то озабоченность или я как будто хочу, чтобы мама побыстрее ушла, потому что она оборачивается, смотрит на меня немного печально и вздыхает.
– Я понимаю, тебе в последнее время нелегко. Лили пропала. И Джо говорит, у тебя еще появился ухажер.
– О боже…
– Нет-нет, не волнуйся, я не стану тебя ни о чем расспрашивать… если ты только не захочешь, конечно… но, опять же, с чего бы тебе захотеть?
Глаза ее в мерцающем свете свечей неожиданно становятся слишком блестящими. Я ничего не говорю.
– Знаешь, с тех пор, как мы только поженились с папой, у меня всегда было ощущение, что особого выбора у меня нет. Либо работа, либо дети. Поэтому я выбрала детей. Но потом, когда я снова начала заниматься, меня охватила такая надежда, как будто бы я способна на все. Иногда я думаю, может, я просто одурачила себя, решив, что смогу и то и другое. Наверное, в процессе я не слишком уделяла тебе внимание.
– Но я была не против. Я могла делать что захочу с Лили. Не нужно винить себя.
– Я понимаю, – слабо улыбается она. – Понимаю. Но иногда жалею о том, что не проводила с вами чуть больше времени. Особенно с тобой. Но все же. Нельзя же отменить прошлое и заново прожить жизнь, правда ведь?
Я не знаю, почему она вдруг так разоткровенничалась со мной. Обычно у нас не бывает таких разговоров. Говорят, у эскимосов есть пятьдесят слов для снега; у нас же ноль слов для выражения чувств друг к другу.
– Говорят, что не нужно ни о чем жалеть, – говорю я тихо. – Ну, знаешь, какое-то французское высказывание.
–
– Почему?
– Все мы иногда плохо относимся к людям, и если в тебе есть капля сочувствия и совести, то нужно испытывать сожаление. Главное – это усвоить урок и научиться относиться к людям лучше.
Я еще крепче сжимаю кулак с порезанной и перевязанной ладонью.
– А что, если ты поступила ну очень плохо? – спрашиваю я. – Что, если этот человек никогда тебя не простит?
Мама пристально смотрит на меня.
– Иногда дело не в том, чтобы тебя простили, – просто говорит она. – Иногда приходится исправляться независимо от того, готовы они тебя простить или нет.
Под одеялом своей здоровой рукой я изо всех сил сжимаю маленький латунный ключ из реки.
Я засыпаю в шубе умершей женщины, и мне совсем ничего не снится. Просыпаюсь же я посреди ночи, от ритмичных слов, которые едва не срываются с моего языка:
Порез на руке снова открыт. Бинт пропал. Я несу бутылку со свечой в ванную по холодному дому, дрожа всем телом. Наверное, я привыкла воспринимать как само собой разумеющееся различные красные огоньки в разных комнатах: оранжеватый квадратик над кнопкой питания, ярко-вишневый кружок бойлера, ровное сияние заряжающейся электрической зубной щетки. Маленькие сигналы, говорящие о том, что все в доме работает, как следует.
Из крана несколько секунд течет теплая и бурая вода, словно из реки.
Этот дом работает не так, как следует.
Я одна. Как будто мой дом – корабль, дрейфующий в море, а я единственная выжившая.
Сидя на краю ванны, я начинаю читать «Справочник начинающих заклинателей». Под моими ногами плещется теплая вода.
«Белые свечи лучше всего подходят для защиты, спокойствия, истины и очищения», – утверждает справочник.
Я перелистываю страницу. Автор подробно описывает свечи и травы. Особенно ему нравятся фразы: «… вроде тех, что вы найдете в вашем саду или в вашей кладовой!»
Чувствуется что-то успокаивающее в такой уютной, по-матерински спокойной разновидности магии. Я читаю заклинания, которые кажутся мне слишком сложными и немного смущающими, но после каждого Элвин оставляет одно и то же примечание: