Все прекрасное началось потом

Не успел капитан закрепить швартовы, как люди кинулись к суденышку – и тут же сникли, разглядев на борту только троих человек. Они кричали вам – требовали известий. И Джордж кричал им в ответ по-гречески. Ты не понял, что он сказал, но люди, передав его слова друг другу по цепочке, отпрянули и снова предались молитве.

Двое парнишек помогли тебе перенести тело Ребекки с палубы на причал. Поначалу они, похоже, не догадывались, что там, в мешке, но, когда из дырки в холсте выбилась прядь ее волос, один из них уронил мешок со своего конца и пустился наутек.

Вы с Джорджем вынесли тело из гавани на площадь и там опустили на скамейку. Люди что-то кричали паромщику, который доставил вас на остров.

Ты понятия не имел, сколько сейчас времени, но судно, вероятно, находилось в море несколько часов.

Джордж пошел за водой – и вернулся с машиной. Ты не стал спрашивать, где он ее взял.

Тело Ребекки не помещалось на заднее сиденье – пришлось ее, безжизненную, усадить. Напившись вдоволь из ведра, которое Джордж наполнил из источника, ты поехал через весь город и следом за тем, ревя на третьей передаче, двинулся вверх по горному склону. На полпути до вершины вы едва не столкнулись с мопедом, мчавшимся вам навстречу на дикой скорости.

Когда вы добрались до крутого подъема, Джордж, не колеблясь, пересел за руль и свернул с дороги в сторону кустарников.

Ехал он медленно, и так до тех пор, покуда местность не стала настолько непролазной, что машина могла застрять обоими мостами.

Когда вы выбрались из машины, было уже темно, кругом стояла тишь. И только с моря веяло прохладой.

Когда вы подобрались к краю скалы, тело Ребекки как будто засветилось.

Вы раскачали его несколько раз, чтобы придать ему импульс, и одновременно отпустили.

А когда спустились обратно к машине, Джордж вконец оторопел. И попросил тебя сесть за руль. Ты не смог включить фары – и вы спускались с горы в темноте.

Обратный путь с Эгины до Пирея занял всю ночь. На рассвете, когда вы добрались до Афин, в городе уже царило не смятение, а какая-то неопределенность. На каждом углу стояли военные с автоматами, они курили и подбадривали стариков. Дом Джорджа покоробило, но он устоял. Большинство его соседей уехало за город. Вы проспали несколько часов, разместившись вдвоем на его кровати. А когда проснулись, ты решил вернуться к себе. Джордж хотел пойти с тобой, но ты тихонько ушел один, пока он был в ванной.

Глава тридцать пятая

Тебе больше не хотелось жить.

Ты стоял на балконе и думал, что сердце у тебя уже остановилось, а каждый слабый стук в темноте, каждый едва ощутимый толчок в теле где-то между большим пальцем руки и шеи лишь смутно напоминал биение твоего сердца, все еще хранившего воспоминание о чем-то красивом.

Ты представил себе, что будет потом – после того, как ты прыгнешь:

Площадь внизу всем запомнится как место, где погиб какой-то иностранец. Местные ребятишки будут расти и все время думать, кто же ты был такой.

Шум. Единственный вскрик. Тело свалилось с неба. Дробный топот подошв. К тебе подбегают люди. В окнах мелькают лица. Двери распахиваются настежь. Старушки удерживают ребятишек.

К тому времени, когда ты встретил Ребекку, было уже поздно. Ты будешь чувствовать свою никчемность всю оставшуюся жизнь. Твои руки всегда будут помнить то, чего они не сделали.

Какой-то старик переворачивает тебя.

Опусукается на колени и прикладывается ухом к твоей груди.

Ты видишь свои широко разбросанные руки – ладонями вниз. Жест падения.

Когда-то руки у тебя были совсем крохотные. Мать с отцом легко сжимали их в свои ладони по утрам, когда было холодно. И ты раскачивался между ними: раз, два, три – скок!

Ты видишь изодранные мыски своих «кларксов»[49] – светло-голубых. Карманы у тебя слиплись от конфет. Тебя окликают по имени – значит, хотят угостить или что-то показать.

Ты поднимался все выше и выше, цепко хватаясь за родительские руки, и солнце у тебя на головой рассыпалось на ослепительные осколки.

Когда-то все чужие руки казались тебе больше твоих собственных.

Руки везде и всюду.

И вот теперь тебя снова трогают чужие руки. Ты никогда не узнаешь, чьи они, но запомнишь, что они трогают тебя как живого.

А твои руки лежат бездвижно на булыжной мостовой у тебя под балконом.

Те же самые руки хватались за колючие отцовские щеки когда-то субботним утром – давным-давно, однажды субботним утром.

Один-единственный день выпал из колоды прошых дней.

«Проснись, папа! – зовешь ты. – Пора на рыбалку».

А занавески такие белые…

А глаза его спросонья утром такие карие-карие…

«Генри, малыш», – бормочет он.

Печаль в его глазах не только от тоски по другому сынишке. Вы вините себя – и никогда друг друга.

Холодно. Тягостно-унылый рассвет.

Ты помнишь, как он постукивает веткой по земле. Вслед за тем отовсюду выглядывают черви.

Ты смеешься и хватаешь их в пригоршню.

Моросит дождь, но после завтрака тебе тепло. Ты в изумлении протягиваешь червяка отцу. Черви думают, что стучит дождь. И ничего не могут с собой поделать. Они выползают на свет. Это неуправляемый инстинкт. Неодолимая сила влечет их в другой мир.