Все прекрасное началось потом

Ты заперся в своем номере, сбросил с себя одежду. Голышом опустился в ванну. Открыл оба крана – полилась вода, едва теплая. Потом она стала совсем холодная. Ноги и живот у тебя вдруг пошли пятнами.

Ты протянул руку, выключил оба крана. И так и остался сидеть, дрожа всем телом, в воде, заполнившей ванну лишь на несколько дюймов. В свечении светодиодных ламп у тебя на лице проступили красные прожилки. Руки загорели на солнце. Под ногтями было черно. Тебе захотелось выбраться из ванны, но ты даже не смог пошевельнуться.

У тебя появилось необоримое ощущение тошноты, подступающей к горлу. Дрожали руки… Обжигающий жар… Ты выскочил из ледяной воды – подскользнулся и упал, больно ударившись о мраморную плитку. И тут тебя вывернуло наизнанку с протяжным омерзительным рыком.

Пол был испачкан. Руки у тебя тоже.

Прогорклая вонь жгла огнем. Тебя опять вырвало. Нос забило. Горло горело.

Тело твое отторгало город, который породил тебя таким.

Отныне жизнь твоя будет такой, какой ты рисовал ее в своем воображении.

А прошлое переродится в нечто совершенно новое.

Конец книги второй

Книга третья

«Жить одному, как ни чудно, Теперь мне, видно, суждено».

Руперт Брук

Глава сорок шестая

Проснувшись, ты понял – надо уезжать, вот только куда?

Ты проспал восемнадцать часов, но сон не принес тебе отдохновения.

Деньги у тебя почти закончились, и обратиться за помощью тебе было не к кому.

Ты садишься в постели. Выпиваешь всю воду из минибара, потом берешься за миндаль с фисташками, а скорлупу бросаешь в пустой стакан. Кругом все еще чувствуется запах рвоты.

Ты смотришь на портфель и пыльный костюм на полу. И вдруг понимаешь – все худшее уже позади.

Ты отмываешь рвоту в ванной. Потом принимаешь душ. В носу у тебя образовалась корка.

Ты побрился пластмассовой бритвой и, бог знает почему, вдруг вспомнил про музей, о котором рассказывал Джордж, когда навещал тебя в больнице. Это настоящий музей чудес, говорил он, музей потерянных вещей, музей не задуманный, а возникший мало-помалу из красивых вещиц, поднятых со дна моря.

Тебе хочется его увиеть. А потом ты решишь, как жить дальше.

Ты представляешь себя лица рыбаков, извлекающих на свет божий запутавшийся в сетях обломок мрамора.

Ты покидаешь гостиницу в лучах яркого света. Афины опять стали другими.

Улицы, когда-то растрескавшиеся, жуткие, теперь дышат теплом. Ты чувствуешь, как оно обволакивает твои руки и лицо.

Ощущение покоя.

Тебе улыбаются туристы.

Из-за прилавков тебя весело окликают торговцы, и ты с облегчением понимаешь, что внезапно превратился в гостя.

Впервые Афины заключают тебя в свои объятия, точно добрая, щедрая женщина, которая чуть было не признала свое собственное дитя, рожденное в пору ее ранней юности.

В Монастираки ты садишься в метро – только в этот раз едешь совсем в другую сторону. Поезд едет быстрее, чем прежде, – насколько тебе помнится, – к тому же в вагоне чистота.

На станции Пирей новая кровля. Платформа подметена. Работники в униформе отвечают на вопросы и спрашивают пассажиров с багажом, куда те направляются. Туристам Афины запомнятся как город, чьи жители всегда услужливы.

Ты сходишь с поезда, перешагивая черз щель между платформой и вагоном. По платформе бродит бродячая собака – она встречает тебя.

Ты выходишь со станции на главную площадь. Там довольно оживленно. На улице североафриканцы торгуют дамскими сумочками. Сумочки разложены на простыне, а ручки у них обернуты полиэтиленом.

В кафе ты покупаешь себе кофе с куском торта. Пока ты ешь, к тебе подходит женщина в черном с чашкой в руках, но ты смотришь в другую сторону. Она громко вздыхает и отходит. Ты вспоминаешь Джорджа. Он придет в ярость, но тебе нужно одиночество.

Ты спрашиваешь у двоих стариков, как пройти в музей. Они не говорят по-английски – и только кивают головой. Тогда ты переспрашиваешь на ломаном греческом – ответ все тот же.

Женщина на паперти тоже не в курсе. Она пробует написать сообщение по телефону, но не может разобраться с буквами. Она водит пальцами по клавиатуре, словно колдуя.

Мужчина, сидящий на перевернутом вверх дном ведре за складным столиком, торгует клеем в тюбиках. На столе лежат какие-то склеенные штуковины.

Где находится музей, он не знает, зато интересуется, не сломалось ли у меня что-нибудь.

– Все, – отвечаешь ты на греческом.

Он сует тебе в руку тюбик клея. Ты достаешь пару монет – от денег он отказывается.

Ты бредешь по шумному рынку. На кусках льда разложены огромные рыбины. У некоторых тушки покороблены. Мелкую рыбешку насыпают совками в бумажные кульки.

Чуть дальше ты видишь витрины – там, под ярко-красными фонарями, развешены туши животных, а их требуха выложена рядом для осмотра.

Продавцы-греки зазывают тебя. Ты проходишь мимо коротышки, который что-то напевает себе под нос. Ты поворачиваешься на его голос, коротышка хватает тебя за руку и тащит к своей рыбе. Ножки у него совсем маленькие.