Не могу не процитировать следующий перл, записанный в 1961 году от 83–летнего Ф. Верещагина в Шалинском районе:
Великолепно, не так ли? Каково языковое художество! Так и напрашивается аналогия с уральскими народными промыслами (многие из которых всемирно известны — тагильские подносы и кружева, туринская игрушка, Касли, оружие из Златоуста). Между прочим, эта фольклорная россыпь — та самая «Малахитовая шкатулка», из которой потом будет черпать свои самоцветы Павел Петрович Бажов…
Я не случайно привел полностью эту фольклорную присказульку (так ее называют на Чусовой): в ней очень четко отражена чрезвычайная региональная индивидуализация уральского фольклора (зачастую на уровне отдельных местностей). Известен, например, такой феномен, как полушутливые прозвища, закрепившиеся за населением конкретных заводов и отражающие характерную местную специфику. Фольклористы зафиксировали, к примеру, что жителей Бакала называли «батами» (за привычку пересыпать речь диалектизмом «бает» — то есть говорит, произнесенным характерной уральской скороговоркой), жителей Каслей, Бисерти, Нязепетровска, Михайловского, Нижних Серег — «гамаюнами» (за певучий выговор), кыштымцев и сысертцев — «жженопятиками» (намек на частые производственные травмы), жителей Верх–Нейвинска — «обушниками» (после того, как рабочий Пузанов обухом зашиб до смерти самодура–управляющего). Во многих частушках также обыгрывается местный колорит — типа следующей, записанной под Алапаевском: «Шадринские девки — модненьки, Бутаковские — сводненьки, Фоминские девки — прошницы, охлебалися горошницы».
Таким примерам нет числа… И тут возникает вопрос: а как все это соотносится с фольклором позднейшего вышеописанного полупролетарского слоя?
Контраст разителен. В последнем — никакого регионального и местного своеобразия, никакого богатства жанров — в основном, частушки. На место индивидуализации приходит нивелирование. Да и лексика-то становится преимущественно матерной. Во всяком случае, процитировать подобные примеры у меня рука не поднимается.
И это не случайно. Хлынувшая на заводы масса вчерашних крестьян, преимущественно деклассированных, так как крепкие хозяева вели хозяйство и в города не бежали, не могла создать своеобразного фольклора, потому что не обладала соответствующей психологией. Они — и не хозяева, и не мастера, они — маргиналы. Квалификации тоже в массе своей еще не приобрели. А зачастую она и не требовалась: одно дело — металлургия или машиностроение, совсем другое, скажем, — акцизное дело (то есть, попросту говоря, производство водки). Таковы были, к примеру, заводы братьев Злоказовых, превратившиеся в предреволюционные годы на Урале в настоящую «питейную империю». Чтобы гнать горячительное, особого мастерства не требуется — соответственно и работать тут могут не мастера, а вчерашние лапотники…
Но и крупные организации типа картелей и синдикатов жадно поглощали рабочую силу, там активно скапливался вышеупомянутый маргинальный элемент. Конечно, это не могло продолжаться вечно — рано или поздно эти полулюмпены обязательно превратились бы в стопроцентных фабричных тружеников с собственными традициями, с устойчивой психологией. Но для этого требовалось время. А вот этого-то тайм–аута историческая судьба России и не дала…