Все рассказы об отце Брауне

Когда юркий доктор без церемоний завел их внутрь, на Пейна снова навалилась тоска. Он ожидал, что им придется подниматься в полуразрушенную башню по узкой винтовой лестнице, но первая же ступенька вела вниз. Миновав несколько коротких и ветхих пролетов, они очутились в просторных сумрачных комнатах, которые, несмотря на картины и пыльные книжные полки, больше напоминали замковые подземелья. То там, то тут свеча в старинном подсвечнике выхватывала из тьмы остатки былого величия, однако гостей поражал или скорее угнетал не искусственный свет, а бледное сияние света естественного. Пейн подошел к стене с единственным окном, низким и овальным, в прихотливом стиле конца семнадцатого века. В окне виднелось не само небо, а его отпечаток, тусклая полоса дневного света, отразившаяся от воды во рву под нависшим берегом. Пейн вспомнил волшебницу Шалот, которая видела мир только в зеркале[119]. Здешней Шалот пришлось бы созерцать мир еще и перевернутым.

— Кажется, будто дом опускается не только метафорически, но и буквально, — глухо промолвил Вуд. — Его словно затягивает в трясину или в зыбучий песок, и скоро волны сомкнут над ним свою зеленую крышу.

Даже непрошибаемый доктор Барнет вздрогнул при молчаливом появлении того, кто выступил им навстречу. Ибо в комнате было так тихо, что гости не сразу осознали, что они не одни. Кроме них тут находились трое — неподвижные фигуры в темноте. Трое в черном, три черные тени. Белесый свет из окна упал на ближайшую к ним, выхватив из тьмы сероватое лицо в раме седых волос. То был дворецкий Вайн, оставшийся в доме in loco parentis[120] после смерти старого чудака, последнего лорда Дарнуэя. Почтенный старец выглядел бы вполне благообразно, если бы не его единственный зуб: всякий раз, когда дворецкий открывал рот, гостей бросало в дрожь.

Вайн приветствовал доктора и его приятелей со старомодной учтивостью и проводил их туда, где сидели две другие фигуры в черном. Одна из них показалась Пейну весьма подходящей здешней унылой старине, ибо это был католический священник, который словно вынырнул из тайника, где прятался во времена гонений. Художник живо представил, как он бормочет молитвы, перебирает четки, звонит в колокола и совершает прочие печальные ритуалы, столь созвучные этому печальному месту. Сейчас он, кажется, предлагал утешение юной даме, хотя Пейн усомнился, что его слова могут кого-то утешить или ободрить. В остальном этот человек с простым невыразительным лицом не представлял собой ничего особенного в отличие от девушки. Ее лицо никак нельзя было назвать простым или невыразительным. Оно выступало из окружавшей тьмы ее одежд и волос с почти невыносимой бледностью и поражало почти невыносимой красотой. Пейн глядел и не мог наглядеться, не ведая, что любоваться этим лицом ему предстоит до смертного часа.

Наскоро обменявшись любезностями, Вуд перешел к делу. Он извинился, что выбрал для осмотра картин день, когда хозяева вроде бы ожидают гостя, однако его заверили, что их присутствие, напротив, весьма кстати. После этого Вуд сразу же повел Пейна в библиотеку, где висел портрет, который он выделял не только из-за живописных достоинств, но и как некую диковинку. Маленький священник семенил вслед за ними. Кажется, он разбирался не только в старинных молитвах, но и в старинных портретах.

— Я горжусь, что откопал его, — сказал Вуд. — Думаю, это Гольбейн, а если не он, то его современник, который писал не хуже Гольбейна.

В грубоватой, но искренней и реалистичной манере своего времени портрет изображал тучного мужчину в черном, отделанном мехом и золотом платье, с крупным, широким, довольно бледным лицом и настороженным взглядом.

— Фигура кажется застывшей, — заметил Пейн. — В позднем Средневековье художники еще не научились справляться с человеческой анатомией, особенно на севере. Левая нога непропорциональна правой.

— Не думаю, — спокойно возразил Вуд. — В те времена, когда реализм уже зарождался, но еще не успел выродиться, художники писали куда реалистичнее, чем нам думается. Они добросовестно переносили на портрет то, что мы считаем условностью. Вам кажется, что глаза у человека на портрете посажены не слишком симметрично, но появись он здесь, мы бы увидели, что одна бровь у него выше другой. Не удивлюсь, если он прихрамывал, а его нога была изувечена.

— Просто дьявол какой-то! — воскликнул Пейн. — Надеюсь, его преподобие простит мою несдержанность.

— Не извиняйтесь, я верю в дьявола, — ответил священник с загадочным выражением на лице. — Любопытно, что одно из преданий приписывает дьяволу хромоту.

— Вы же не хотите сказать, что это он и есть? — возмутился Пейн. — Да кто он такой, дьявол его разбери?

— Это лорд Дарнуэй, который жил во времена Генриха Седьмого и Генриха Восьмого, — ответил его приятель. — Кстати, о нем тоже ходили любопытные предания. С одним из них связана надпись на раме. Кроме того, в одной старой книге я случайно обнаружил заметки, относящиеся к этой истории. И надпись, и заметки весьма удивительны.