Все рассказы об отце Брауне

Отец Браун задумчиво смотрел прямо перед собой серыми глазами, которые только и привлекали внимание на его неприметном лице, когда он не моргал и не щурился. Затем он продолжал так же просто и вместе с тем серьезно:

— Все в этом мире от Бога, а более всего — разум, воображение, творческие способности. Сами по себе они — благо, и нельзя забывать их первоначало даже при приложении их во зло. Этот человек использовал во зло свой талант рассказчика. Он был одаренным сочинителем, вот только дар свой употребил для целей корыстных и злых — он обманывал людей выдуманными фактами, а не призванными развлекать выдумками. Начал он с того, что обманывал старого Эйлмера, выстраивая замысловатые оправдания себе и опутывая его паутиной продуманной до мельчайших подробностей лжи. Но даже это вначале не пошло бы дальше детских небылиц и сказочек, ведь ребенок может на полном серьезе утверждать, что он видел короля Англии или короля эльфов. Этот порок креп в нем, преобладая над всеми другими — как гордыня. Он все более и более гордился своими способностями сочинять новые истории, тщательно их продумывать и развивать. Именно это братья Эйлмеры имели в виду, когда утверждали, что Стрейк буквально околдовал их отца. Точно так же Шахерезада в «1001 ночи» заворожила своими сказками царя Шахрияра. Стрейк прожил всю жизнь с гордостью самовлюбленного поэта и сложной, но непревзойденной смелостью великого лжеца. Он всегда мог выдумывать сказочные истории, даже когда жизнь его была в опасности. А сегодня она висела на волоске.

Однако я уверен, что в этом деле выдумки доставляли ему не меньше радости, чем его темные дела. Он решил рассказать о том, что произошло на самом деле, но наоборот — выставить мертвого живым, а живого — мертвым. Он уже примерил на себя халат Арнольда Эйлмера, оставалось влезть в его тело и душу. Он смотрел на тело так, будто это его труп уже коченел на снегу. Стрейк растянул ноги и руки убитого в разные стороны, чтобы тот стал похож на стервятника, ринувшегося за добычей. Он облачил мертвеца в свои черные развевающиеся одежды и окутал его зловещим ореолом сказки о черной птице, которую можно сразить только серебряной пулей. Не знаю, то ли столовое серебро в буфете, то ли сверкавший за порогом снег навели его артистическую натуру на мысль о белой магии и белом металле, при помощи которых борются с темными силами. Но как бы то ни было, он воплотил эту мысль в жизнь со свойственной ему поэтичностью, и проделал это очень быстро, как человек практичный. Он завершил смену ролей, бросив труп на снег якобы как тело Стрейка. Он сделал все, чтобы представить Стрейка вездесущим парящим в воздухе хищником, гарпией с быстрыми крыльями и длинными, разящими насмерть когтями. Иначе как объяснить отсутствие следов на снегу? Эта его дерзкая игра воображения прямо-таки восхищает меня. Он обратил самое сильное противоречие в этом деле себе на пользу и заявил, что плащ Стрейка ему слишком длинен, и тот не ходил по земле, как простой смертный. Но при этом он смотрел на меня слишком уж пристально, и что-то мне подсказало, что он пытается осуществить чудовищный блеф.

Доктор Бойн задумчиво глядел на собеседника.

— К тому моменту вы уже докопались до правды? — спросил он. — По-моему, есть что-то странное и действующее на нервы в том, что касается свойств личности. Не знаю, что более чудно: догадаться сразу или же постепенно. Мне очень интересно, когда у вас зародились первые подозрения и когда вы убедились, что назвавшийся Арнольдом Эйлмером и есть Стрейк?

— Думаю, я действительно его заподозрил, когда телефонировал вам, — ответил отец Браун. — И на подозрения меня навели менявшиеся красные отсветы на ковре. Они то тускнели, то становились ярче, словно пятна крови, взывавшие о мщении. Отчего же они так менялись? Я знал, что солнце из-за туч не выходило, и подобное могло происходить лишь потому, что дверь в сад то открывали, то закрывали. Но если бы хозяин вышел и увидел своего врага, то сразу бы поднял тревогу. А крик и выстрел раздались лишь через некоторое время. Я начал догадываться, что хозяин выходил не просто так, он что-то готовил. Что до того, когда я окончательно убедился — тут все иначе. В самом конце я понял, что он пытался меня загипнотизировать и подчинить своей воле темной магией глаз и распевными интонациями голоса. Несомненно, именно так он воздействовал на старого Эйлмера. Но дело не в только в том, как он говорил, но и в том, что он говорил. В его философии и вере.

— Боюсь, что я человек практического ума, — горько усмехнулся доктор, — и не очень-то сведущ в вопросах философии и веры.