Все себя дурно ведут

«Все они согласились с тем, что у меня мощная проза и это отличная книга, – сообщал Хемингуэй Лебу. – Вот только опубликовать ее не пожелали».

В редакции Дорана возражали против сексуального содержания некоторых рассказов, и кроме того, издательству просто не хотелось выставлять напоказ нового писателя со сборником рассказов. И при этом «с романом он готов пройти со мной до конца», – писал Хемингуэй[403].

Внезапно даже семиты в «Boni & Liveright» стали выглядеть приемлемо. В то время Хемингуэй об этом еще не знал, но поначалу и в этом издательстве сборник «В наше время» не вызвал особого энтузиазма. Прибыв в Нью-Йорк, Гарольд Леб направился в редакцию Ливрайта в особняке из коричневого песчаника и спросил одного из рецензентов издательства, Беатрис Кауфман, о сборнике «В наше время». И с ужасом узнал, что сборник отправили к рукописям из самотека. Кауфман выудила его из общей кипы и сообщила Лебу, что как раз собиралась отослать его автору[404].

«Не отсылайте! – взмолился Леб. – Вы об этом пожалеете. Еще бы, упустить такой удачный шанс! Он умеет писать. Вы сразу поймете это по одному абзацу. А следующей его вещью будет роман»[405].

Его страстные мольбы подействовали: когда он зашел в редакцию через неделю, Кауфман объявила, что Ливрайт принял «В наше время» к публикации. Шервуд Андерсон также подкрепил его усилия, лично позвонив Ливрайту и убедив в значимости этой книги.

«В то время Андерсон находился на пике славы и считался в редакции Ливрайта звездой, и поскольку Ливрайт стремился удержать Андерсона, самого продаваемого своего автора, сборник приняли», – позднее вспоминал Леб[406].

Издатель выдвинул предложение: двести долларов в счет авторских отчислений. И Леб, и Стюарт поздравили телеграммой Хемингуэя, который принял известие со смешанными чувствами.

«Да здравствуете вы, новости, Хорас Ливрайт и весь бизнес», – писал он Лебу, добавляя, что хотя очень рад за книгу, ему кажется, будто бы ему надавали пинков по яйцам[407]. Видимо, требовалось вмешательство «половины населения Нью-Йорка», чтобы продать книгу, да еще не кому-нибудь, а Ливрайту[408].

Однако крупный американский издатель есть крупный американский издатель. Через неделю после получения известий от Леба и Стюарта Хемингуэй отправил Ливрайту телеграмму:

«Удовольствием принимаю. Хемингуэй»[409].

Часть II

Глава 6 Катализаторы

Когда в марте 1925 года супруги Хемингуэй вернулись из Шрунса в Париж, город вдруг показался им переполненным.

«Похоже, в Париж начали съезжаться все», – писал Гарольд Леб, который также вернулся в том месяце из Нью-Йорка[410]. Толпы американских туристов садились на корабль, на котором плыл Леб, и на другие трансатлантические лайнеры, бороздившие Атлантику и направлявшиеся во Францию. Франк продолжал расти по отношению к доллару, но поток прибывающих так и не прекратился. Материалы о чудесах Парижа, опубликованные в прессе, явно подействовали на читателей. По некоторым оценкам, в 1925 году в Париж еженедельно прибывало 5000 американцев[411]. Город трясло, словно от вулканического извержения.

«Обилие рекламы превратило стихийность la vie boh`eme[412] в огромный коммерческий успех», – вспоминал бармен из Монпарнаса Джимми Чартерс[413]. Он чувствовал, что для первых послевоенных экспатов ход событий изменился. Атмосфера квартала становилась все более карнавальной, в нем появились толпы зевак, жаждущих вкусить подлинной богемности.

Как и прежде, знакомства с Джеймсом Джойсом, Гертрудой Стайн, Эзрой Паундом и другими фигурами того же калибра особенно ценились. Хемингуэй уже прочно занял место в их кругу. Ему больше незачем было униженно протягивать корифеям рекомендательные письма: этой весной ему самому представляли влиятельных, интересных и потенциально полезных людей. За прошедший год Хемингуэй привлек еще более пристальное внимание и «сборища», и сторонних наблюдателей. Поговаривали, что в скором времени он подпишет контракт на издание большой книги в Америке. Несколько его современников припоминали, что он стал «трофеем абсолютной ценности» за столиками кафе и на вечеринках[414].

«Эрнест обладал даром вызывать у публики уважение, – вспоминал писатель-экспат Малькольм Каули. – Позднее этот дар начали называть харизмой»[415].

Кое-кто из «сборища» глядели на восхождение Хемингуэя, скептически прищурившись, но другие были только рады помочь ему укрепить плацдарм. Например, Роберт Макэлмон считал Хемингуэя законченным притворщиком. «В центре внимания он чувствует себя естественно – понаблюдайте за ним несколько месяцев, – усмехался он после встречи с Хемингуэем в монпарнасском кафе. – Где свет прожекторов, там и Эрнест с его широкой и приятной мальчишеской улыбкой ловит удобный случай… Он далеко пойдет, этот парень от природы наделен талантом привлекать к себе внимание публики»[416].