Все себя дурно ведут

Дружба Хемингуэя с Мерфи, особенно с Сарой, продолжалась десятилетиями, им предстояло сыграть заметную роль в наиболее значимых событиях его личной и профессиональной жизни. Однако даже это общение было приукрашенным по сравнению с отношениями с тремя посланниками высших эшелонов Парижа, с которыми Хемингуэю еще только предстояло встретиться. Каждый из них ускорил метаморфозу, в ходе которой эмбрион легендарного Хемингуэя стал легендарным Хемингуэем. Первый из этих катализаторов указал путь к насущно необходимой финансовой стабильности. Второй послужил до сих пор ускользавшей идеей-триггером для романа, который наконец-то прославил Хемингуэя. И третий, деятельный, но трагически склонный к саморазрушению святой-покровитель, помог вывести Хемингуэя на престижную международную арену, куда он жаждал попасть.

Как и жизнь самого Парижа, жизнь Хемингуэя балансировала на грани взрыва.

Едва вернувшись в Париж, Гарольд Леб навестил Хемингуэев в их студии над плотницкой мастерской, радуясь общему триумфу в «Boni & Liveright». И сразу расстроился, узнав, что давний друг Хемингуэя Билл Смит, брат которого И. К. Смит познакомил Хемингуэя с Шервудом Андерсоном в Чикаго, также прибыл в Париж и этой весной станет соперничать в борьбе за внимание Хемингуэя. Как занятный противовес фешенебельной компании, которой Хемингуэй обзавелся в этом году, Смит был явно в стесненных обстоятельствах и поселился вместе с Хемингуэями – предполагалось, что на несколько недель, но потом выяснилось, что на долгие месяцы. Хемингуэй безуспешно пытался найти Смиту работу ассистентом редактора в одном из экспатриантских журналов и в конце концов пристроил его менеджером в издательство Роберта Макэлмона.

Поначалу Леб и Смит «косились друг на друга с подозрением», как вспоминал Леб. Хемингуэю пришлось прояснить отношения между ними; он заверил Леба, что Смит – отличный парень, а затем перечислил Смиту достоинства Леба, упомянув бокс, борьбу и теннис[428]. Когда первоначальная настороженность исчезла, мужчины подружились. Лебу нравились сдержанные манеры Смита и его рассудительность, и вместе с тем его циничные остроты – свойство, за которым Хемингуэй наблюдал много лет и позднее широко разрекламировал литературному миру[429].

К тому времени отношения Леба с Китти Кэннелл были непоправимо испорчены. После возвращения Леба из Нью-Йорка Китти встретила его на вокзале, переполненная оптимизмом и планами. В отличие от нее Леб не испытывал к ней никаких чувств. Вскоре после их воссоединения Китти от ревности к другой женщине закатила истерику, которая «продолжалась, пока на рассвете за окном не запели птицы», как утверждал Леб. Этот инцидент привел к окончательному разрыву, и Леб, не теряя времени, раззвонил по всему городу о том, что между ними все кончено[430].

При этом они с Кэннелл продолжали вращаться в одних и тех же кругах, в том числе встретились на чаепитии, имевшем глубокие последствия для союза Хемингуэя и Хэдли. Однажды Кэннелл пригласила Хэдли к себе, чтобы познакомить ее с двумя сестрами-американками, поселившимися в Париже сравнительно недавно, – Паулиной и Вирджинией (Джинни) Пфайфер[431]. В тот же день в гостях появились Хемингуэй и Леб, еще взмокшие после недавнего боксерского поединка. Хемингуэй увидел, что жена беседует с двумя похожими на птичек, почти вызывающе стильными незнакомками, напоминающими японских куколок с их черными, коротко подстриженными волосами и густыми челками[432].

Эта спонтанная попытка познакомить Хэдли с сестрами Пфайфер, особенно с Паулиной, выглядела странно. Наверное, в Сент-Луисе сестры и Хэдли жили неподалеку друг от друга, однако никогда не встречались; Кэннелл показалось, что это достаточно веское основание для знакомства. Но выяснилось, что помимо географических предпосылок у этих дам мало общего. Прежде всего, Паулина и Вирджиния считались богатыми наследницами; их сумочки были туго набиты долларами, которыми их регулярно снабжал любящий богатый отец и не менее любящий дядя[433]. Кроме того, Паулина поклонялась алтарю моды, а Хэдли к моде была совершенно равнодушна. В том сезоне Паулина носила роскошную шубу из меха бурундука, сшитую одним из лучших парижских модельеров; с мочек ее ушей нередко свисали длинные серьги с изумрудами. Она считала, что засиживаться в кафе ниже ее достоинства, и предпочитала «Дому» и «Ротонде» отель «Ритц»[434]. Даже лексикон Паулины был остромодным и богатым: людей и предметы, которые ей нравились, она называла «божественными», пользуясь превосходным прилагательным, какое тогда было модным у роскошных женщин[435].