Все сложно

Рифму невозможно передать ни ритмически, ни фонологически, но смысл этого маленького стишка сохраняется. Мы повторяем его с тех пор, когда Хейзл только начала заниматься танцами и боялась, что у нее ничего не получится. Я ей объяснила: «Все творческие люди волнуются, удастся ли им выразить то, что они чувствуют, при помощи движения, слова или кисти и красок. Никогда не знаешь, поймут ли тебя. Главное – вкладывать душу в то, что ты делаешь. Если тебе самой это нравится, значит, все в порядке». Не знаю, слышал ли Майер эти слова и согласен ли с ними. Но для меня и для Хейзл они, полагаю, верны.

Мы с ней машем друг другу, и я иду в зал, по инерции удерживая на лице улыбку. Вдруг где-то справа громко смеются.

– Привет! – окликает меня кто-то.

– Привет, – на ходу отвечаю я и, обернувшись, вижу мужчину, чье лицо мне смутно знакомо.

– Я всегда удивляюсь, когда смотрю, как вы проделываете эти штуки, – говорит он. – Кстати, я Пит. Отец Райли.

Продолжая вежливо улыбаться, я ищу глазами Майера.

– Просто не могу понять, как одно вяжется с другим, – продолжает Пит.

Пожалуй, я догадываюсь, что он имеет в виду. Я уже замечала, как он посматривает в мою сторону. К таким оценивающим взглядам мне не привыкать. Тем не менее я спрашиваю:

– О чем вы, Пит?

– Ну, вы часто приходите на детские мероприятия… С вашей девчушкой вы вся такая белая и пушистая. А со сцены жалуетесь, что мужчины не умеют говорить о сексе, и рассказываете про свой университетский опыт. Как вы приехали в колледж с багажом фантазий и презервативов, а перед выпуском уже могли написать целый ТРАХтат. Кстати, офигенно смешно.

– Это называется «шутка», Пит, – произношу я с нажимом.

Меня словно обожгли утюгом. Задето мое больное место. Ой, нет, только не здесь и не сейчас!

Этот человек, может быть, и не хочет меня обидеть. Просто он такой непосредственный. Однако меня совершенно не интересует, нравятся ли людям, которые здесь собрались, мои выступления, и не считает ли кто-нибудь, что такой женщине, как я, не место в жизни Хейзл.

– Как дела, милая? – раздается голос Майера, и я чувствую его руку на своей спине. Оборачиваюсь и вижу: он взглядом мечет в моего собеседника ножи. – Пит, Райли скоро выйдет на сцену. Ты все пропустишь.

Нашему дорогому Питу хоть бы что. Он даже не понимает, какую эмоциональную гранату дернул за кольцо.

– А, ладно. Еще увидимся, ребята, – говорит он с нарочито тупой улыбкой и машет нам.

Чтоб тебя скунс обрызгал!

Когда Пит уходит, Майер заглядывает мне в лицо.

– Какого дерьма он тебе наговорил?

– Ничего такого, чего бы я сама не думала, Май. Все в порядке. Он дурак, но обидеть меня не хотел.

– Хотел или не хотел, если все-таки обидел, то я разберусь.

– Нам сейчас больше нечем заняться? – спрашиваю я. Майер приподнимает бровь. – Все нормально, – говорю я, моргая.

Вспомнился стереоскоп, который я обожала в детстве. Как легко там сменялись картинки! Щелк – и следующий кадр. Вот бы и сейчас так же быстро переключиться с физиономии Пита на танцующую Хейзл!.. Я улыбаюсь.

– Ты знаешь, что у тебя чудесная улыбка? Даже когда она грустная, очень трудно сдержаться, чтобы не улыбнуться в ответ.

Мое сердце начинает так колотиться о ребра, будто исполняет соло ударных из песни Фила Коллинза. Я почти уверена, что все это слышат.

– Ну а зачем же сдерживаться? Улыбайся.

Майер кивает, описав подбородком дугу, и подходит ко мне еще ближе. Я говорю ему:

– Мне не приходило в голову, что тут могут спрашивать… про наши отношения. Или что кто-нибудь захочет нас сфотографировать.

Майер резко поднимает нахмуренное лицо.

– Не волнуйся, Фи, школа за этим следит. Здесь занимаются дети многих известных людей. Скандалы никому не нужны.

– А… Ну тогда ладно.

– Идем в зал?

– Ага.

Майер открывает и держит для меня дверь. Я вхожу в темное помещение, он сразу за мной. Мы идем к нашим местам бок о бок. Чувствуя его руку на своей спине, между лопаток, я пытаюсь внушить себе: «Он просто направляет меня. Это прикосновение имеет практический смысл и ни с каким иным намерением не связано. Разве что он хочет подкрепить нашу легенду. На случай если кто-нибудь смотрит».

Но в зале ничего не видно, освещена только сцена.

Никто не разглядит, как он поглаживает мои позвонки подушечками пальцев.

Никто не заметит, что, когда мы сели, его рука не легла на подлокотник. Она то и дело скользит по моим бедрам, а я, прислонившись к нему, грудью касаюсь его бицепса.

Даже если бы все смотрели в нашу сторону, никто бы не увидел, как Майер на меня взглянул, как улыбнулся и беззвучно проговорил «спасибо», когда я, растроганная до слез, аплодировала маленькому сольному выступлению Хейзл.

Или как он поцеловал меня в щеку, а я в последний момент повернулась, и его губы попали в уголок моего рта, как на них заблестела моя слезинка, и как он слизнул ее кончиком языка.

Никто не видел и не знал этого. Только мы.

Глава 16