Читаем Все сложно полностью

Все сложно

Когда я вхожу, Майер стоит перед пустым бокалом, ритмично постукивая кулаком по барной стойке. Он не идет мне навстречу и не машет рукой. Когда я останавливаюсь перед ним, он только поднимает глаза – покрасневшие, с темными кругами.

– Майер, я… Мне так жаль, что я тебя заставила…

Я много раз влипала в неприятности из-за своего длинного языка и отсутствия тормозов. Но до сих пор я создавала проблемы только себе, а не своим друзьям.

Вздохнув, Майер выдвигает мне стул. Я сажусь.

– Джонс, это я должен перед тобой извиниться. Я наверняка сбил людям весь настрой, так что тебе потом было трудно их расшевелить. От меня требовалось всего ничего – протянуть несколько минут, а я даже этого не смог. Пожаловался на тяготы жизни одинокого отца и свалил. Жесть! – Бармен ставит перед ним новый бокал. Он делает глоток и, кивнув мне, продолжает: – А Ральф, кстати, звонил. Сказал, что ты выступила потрясающе. Будешь, как обычно, что-нибудь кисленькое? – Майер лениво моргает, причем его глаза смотрят не совсем в одну сторону: похоже, он уже немало выпил.

Я беру меню, тычу пальцем в первый попавшийся коктейль и, дождавшись, когда бармен уйдет, спрашиваю:

– Хочешь поговорить о том, что произошло? Давно это у тебя началось?

Глубоко вздохнув, Майер обхватывает наполовину опустошенный бокал обеими большими ладонями. Обычно он так не пьет. Я привыкла видеть его уверенным и сдержанным.

– Не знаю. Наверное, это какая-то форма посттравматического стрессового расстройства. Доктор Дейл видит причину в том, что первые пару лет после рождения Хейзл я жил чересчур изолированно. – Майер проводит рукой по щетине и допивает виски. – По-другому я тогда не мог. Я был совершенно не готов заниматься ребенком. Черт! Стыдно говорить, но я думал, что буду брать ее к себе иногда на какое-то время, а оказалось… Я постоянно боялся, что все делаю неправильно, и из-за меня она развивается как-то не так, как должна. Ведь сама-то она была такая замечательная, такая красивая, и я любил ее… Ну а потом вдруг выяснилось, что она не слышит. Вместе с ней мне пришлось выучить новый язык. Я не понимал, насколько замкнуто мы с ней живем. Думал, я работаю, значит, все в порядке. Последнее время я только писал и почти никуда не выходил, потому что никому не мог доверить Хейзл.

– Майер, к такому никто никогда не бывает готов. Ты ни в чем не виноват.

– Сейчас я и сам это понимаю, Джонс, но тогда был на грани отчаяния. Где взять хороший материал для стендапа, я не знал. Истории, которые я мог писать, опираясь на собственный опыт, пожалуй, несли в себе больше смысла, чем простые шутки, однако годились скорее для сериалов, чем для сцены. Тем не менее я попытался вернуться в профессию. И не смог. Как комик я даже не развалился на куски, – я просто исчез. Я возненавидел эти рожи и этот шум. Внимание посторонних людей больше меня не радовало. Конечно, я по-прежнему люблю смех, люблю юмор. Но я не хочу выходить на сцену и шутить о том, как тяжело быть отцом. Я мог бы рассказать, какие потрясающие ощущения я испытывал, когда Хейзл улыбалась или узнавала что-нибудь новое. Однако в стендапе это неуместно, а для историй про секс у меня с некоторых пор слишком мало материала. – Мрачно усмехнувшись, Майер закинул в рот кусочки льда из бокала и прожевал их. – Так что теперь я пишу. И меня все устраивает. Порой я испытываю некоторую нехватку адреналина, но это бывает редко, Фи, и не меняет главного: на сцене мне неуютно. Понятия не имею, почему так стало. Кстати, не понимать себя – это тоже сомнительное удовольствие. Раньше я считал себя чуть ли не умнее всех. Черт возьми! Наверное, потому мне и нравилось блистать остроумием перед полным залом. Теперь я оцениваю себя реалистичнее.

По моей щеке скатывается слеза. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не дотронуться до Майера.

– Человеческий мозг – та еще штуковина, сам черт ногу сломит. Я, например, когда куда-нибудь еду, в девяноста девяти процентах случаев не понимаю, как мне удается добраться до места. Голова каким-то образом справляется с задачей, даже если я думаю о чем-то совершенно постороннем. Остается лишь удивляться: «Офигеть! Как я здесь очутилась?» Наверное, и у тебя что-то подобное.

Майер страдальчески вздыхает.

– О боже! Давай сейчас не будем говорить о том, как ты водишь. Это еще один мой кошмар.

– Май, извини еще раз. Ты простишь меня?

– Хватит. – Он поднимает руку и пытается улыбнуться. – Уже простил.

Но мне все равно неспокойно: даже живот крутит от чувства вины.

– А как же ты работаешь со мной? Это тебе тоже тяжело?

Если бы я больше не могла выступать…

Майер поворачивается ко мне. На его нижней губе поблескивает капля – то ли виски, то ли растаявшего льда.

– Как ни странно, не тяжело. Нисколько.

Больше он ничего не говорит. Решив на него не давить, я просто спрашиваю:

– Хочешь напиться?

Майер устало пожимает плечами.