Все сложно

Изменив имена детей, я рассказываю про одноклассницу Хейзл – маленькую злюку, с которой мне пришлось иметь дело, когда я вместо Майера дежурила в школе (это был мой подарок ему на день рождения, и обрадовался он больше, чем номинации на «Эмми»). Так вот. На виду у учительницы эта девочка притворялась подружкой Хейзл: радостно жестикулировала, помогала ей, улыбалась. Но делала вид, что не замечает ее, или вела себя надменно, когда учительница на них не смотрела. Однажды эта поганка снисходительно взглянула на рисунок Хейзл, а потом взяла свой и ушла с ним в другой конец класса – туда, где были выставлены работы ребят, которые слышат. Как будто не хотела даже рядом стоять с глухонемой. Если счастливая Хейзл показывала своей мнимой подружке тест по правописанию, выполненный без единой ошибки, та говорила что-нибудь вроде: «Да, для тебя это, конечно, успех!» – или просто «вау». Нет чтобы искренне похвалить, поддержать одноклассницу… В свои восемь лет эта девочка прекрасно умела манипулировать словами и умудрялась не проявлять свою злобу открыто.

Рассказав зрителям все это, я подхожу к главному блюду. Однажды на перемене, пока Хейзл, никому не мешая, спокойно прыгала через скакалку, я услышала, как та девчонка, кривляясь перед своими друзьями – грязнозубыми гномами-соплеедами – имитировала речь глухонемого. Смеялась над ребятами, которые учатся говорить, не слыша.

Мы, стендаперы, иногда обижаем людей. Это неизбежно, тем не менее есть границы. Пронять зрителя можно и тогда, когда ведешь себя корректно. Поэтому я не касаюсь расовых вопросов, не шучу над людьми с ограниченными возможностями, не заостряю внимание на религиозных противоречиях. В общем, не лезу куда не надо.

Но я сама и мои странности, пережитки патриархата, дети-засранцы – это свободная территория. Почему нет?

Я не считаю, что нарушила свои профессиональные принципы, рассказав зрителям о том, как в разговоре с учительницей (на самом деле с Майером) назвала ту девчонку «маленькой сучкой, которая превратится в большую злобную доминантную суку, чтобы родить еще одного мерзкого гоблина, думающего, что он божество во плоти».

Как бы то ни было, после этой шутки та самая женщина с отвращением поджимает губы (даже сейчас я отчетливо вижу ее физиономию) и с тех пор сидит с каменным лицом. Это начинает меня напрягать. Я замечаю, что стала говорить громче, чем раньше, и смотрю на ту зрительницу каждый раз, когда оказываюсь напротив нее.

После той части номера, где речь идет о сексе и о тех ощущениях, которые переполняют меня в последние дни, я опять нахожу взглядом ту женщину. Она скривилась еще сильней. Я уже бешусь. Что я, в конце концов, такого сделала?! Рассказала историю о злобной маленькой девочке и о себе. А теперь не могу сфокусироваться ни на ком и ни на чем, кроме какой-то хмурой тетки, то и дело закатывающей глаза. Остальные зрители слушают меня с удовольствием и смеются, а я вижу только ее.

Поэтому мне приходит в голову сделать то, на что я как комик никогда раньше не решалась.

Я бросаю ей вызов.

– Ребята! Среди вас есть одна женщина… Посмотрите на нее, она сидит вон там. С каждым словом, которое я произношу, ее лицо становится все более и более злым. Вот что я скажу вам, мэм, – говорю я, глядя ей прямо в глаза. – Чем сильнее вы сердитесь, тем больше меня это забавляет.

Я жестоко улыбаюсь. Под рев остальных зрителей женщина вскакивает со своего места и пулей вылетает из зала.

Это победа.

Потом я, может быть, почувствую себя немножко виноватой, но сейчас, пока я стою на сцене, во мне бушует что-то дикое. С каждым моим словом оно когтями продирается наружу. Я ликующе кричу, разнося в щепки саму себя.

Эмоции зала зашкаливают. Когда я заканчиваю, все аплодируют стоя. Я чувствую себя так, будто выступила не в паршивеньком клубе, а летним вечером в «Греческом»[18] или на переполненном стадионе, под звездами. Я всегда думала, что без помощи и поддержки Майера у меня ничего бы не получилось. Но сегодня моего уравновешенного респектабельного мужчины не оказалось рядом, а я все равно была уверена в себе и достойно справилась со своей задачей.

Тем не менее я ухожу со сцены менее твердым шагом, чем обычно, а когда спускаюсь по лестнице к Каре и Шоне, у меня подгибаются колени. Чтобы успокоиться и собраться, я напоминаю себе: мое сегодняшнее выступление получилось немного необычным, но это ничего. Бывает и хуже. Со мной все в порядке. Шутка была нормальная. Правда, раньше я никого из зрителей не выделяла и не выгоняла; впрочем, той женщине все равно не нравился мой номер…

Вдруг я замечаю краем глаза какое-то движение и в тот же момент чувствую обжигающую боль. Что-то горячее ударяет меня в щеку, а потом стекает по шее и ключицам на руку. Следом я получаю еще один удар – в плечо с той же стороны.

Из моего нутра вырывается скрежет, я ловлю ртом воздух и хватаюсь за лицо обеими руками, как будто хочу содрать с себя то, от чего мне так больно.

– Фарли?! Охрана! – кричит, наверное, Кара или Шона.