Всё становится на места (СИ)

В доме я нахожу старую клыкастую, которая в компании более молодой помощницы чистит рыбу. У молодой тоже три косы, только не седые, а ярко-рыжие, как сочная морковь. Рога у неё почти не заметны, а клыки совсем небольшие. Нос тоже крючковатый, как клюв — похоже, такие носы у них у всех, даже у маленьких детей. И цвет глаз у клыкастых одинаковый, как будто чайные опивки слили в грязную воду, только у некоторых глаза ближе к серому оттенку, а у других более коричневые. Белки глаз у всех красноватые из-за выделяющихся прожилок, у стариков это особенно заметно, у молодых — послабее.

— Надо же, проснулся, — говорит мне старуха. — И вправду спишь крепко, как умытый.

— Почему это — как умытый? — интересуюсь я.

— А говорится так. Вот поглядишь вечером, как с наших ребятишек перед сном грязь смывают. Уж они бегают, бегают, вопят (чтоб они были здоровы!), пока с ног не падают, тут-то мы их и хватаем. И умываем. А они вертятся, из рук выскальзывают, отбиваются. Бывает, что второй, а то и третий раз ловить приходится и перемывать. Зато спят они после такого крепко, одним словом, как умытые. Понял теперь?

— Понял, — киваю я. — А я вот хотел...

— Дай угадаю, хотел нам с рыбой помочь?

Я гляжу на рыбу, поджав губы. Рыба глядит на меня, выпучив глаза.

— Вот хороший мальчик, — радуется старуха и протягивает мне нож. — Совсем я стала уж слаба, и глаза мои не те, что прежде, а пальцы-то как трясутся.

При этом она проводит длинным когтем вдоль рыбьего брюха, одним ловким движением распарывая его и вынимая всю требуху. А затем в два счёта откручивает рыбе голову.

Я скромно сажусь рядом, беру небольшую рыбку и принимаюсь пилить ей хребет.

— Скажите, пожалуйста, как к вам лучше обращаться? — на всякий случай уточняю я. При общении с такой женщиной вежливость не повредит.

— Я же вчера говорила — звать меня Ика, а раз у меня есть имя, то им меня и можно звать, для того оно предназначено. Иль ты не только здоровьем слаб, а ещё и памятью?

— Нет, что вы, я лишь хотел...

— Выканье своё тоже оставь для всяких принцесс, мы тут люди простые! — с этими словами старуха берёт рыбу за хвост и с такой силой ударяет ею об стол, что чешуя отлетает сама собой.

— Хорошо, Ика, я понял, — говорю я и наконец с громким хрустом отрезаю голову своей несчастной рыбе.

Молодая клыкастая смотрит на меня с нескрываемой жалостью. Она тоже легко обходится без ножа.

— А я Уна, — говорит она.

— А я Сильвер, — говорю я. — А ваших детей что, всех зовут Теодорами?

— Да, — отвечает молодая и расплывается в улыбке.

— А то как же! — серьёзно кивает старуха и указывает рукой на стену.

Там во главе стола висит портрет, не замеченный мною вчера при слабом свете.

На большом куске коры при помощи угля изображено овальное лицо с двумя круглыми глазами, очень густыми прямыми бровями и крючковатым носом, глядящим вбок. Рот в виде прямой линии окружён небольшой бородой и усами. Несколько завитков по сторонам лица, очевидно, играют роль волос.

Под этим великолепием написано крупными, не очень ровными буквами, но зато без ошибок: «Теодор».

— Интересно послушать, как же так получилось, — задумчиво говорю я.

— Ну что ж, — говорит старуха. — С твоей-то помощью мы ещё долго здесь просидим, чего бы и не развлечься беседой. Началось всё очень давно. Случалось нам делать и то, о чём сейчас жалеем. Прежде мы жили хуже, в норах, а иначе и не умели. Бедно, грязно, неуютно. Хочешь не хочешь, а брала зависть к тем, кто жил в каменных домах. Собрались мы тогда да и разгромили их, чтобы все стали равны. Чтобы и те жили в норах. Да только легче нам от того не стало.

Сколько-то времени прошло, глядим — идёт по лесу человек. Очень чистый, сразу видно, из тех. Мы ему, понятное дело, тёплого приёма оказывать не стали. А он сел прямо на землю, малыша какого-то по голове погладил да и говорит: «Жалко мне вас». Можешь ты себе такое представить, чтобы нас да жалеть? Мы — сильные, крепкие, от той крови, что корнями за эту землю держится. Нас ни холод, ни голод согнуть не могут, а этот в тонкой своей рубашке принялся жалеть. Уж не знаю, почему мы его тогда же и не разорвали.

— Бабушка, — укоризненно произносит Уна, — что ты такое говоришь? Уж людей-то мы никогда не калечили.

— Много ты знаешь! — фыркает старуха и стучит очередной рыбой об стол. — Ты же вон, в доме выросла, неженка. Не то что в наше время...

— Так что там с Теодором? — напоминаю я.

— Не торопи! — грозит мне Ика пальцем в налипшей рыбьей чешуе. — Я пока, слава богам, на память не жалуюсь и ещё помню, о чём рассказывала. Так вот, стал Теодор к нам приходить. Мы его гоним, а ему хоть кол на голове чеши. Возвращается и всё тут. Нельзя, говорит, жить вот так, как звери. Вы же не звери, говорит. Нужно что-то делать, а то ведь под ежачий камень вода не течёт...

— Под какой-какой камень? — переспрашиваю я.

— Ежачий. Где ежи, значит, живут, звери такие колючие.

— А почему это вода под их камень не течёт? — вопрос так увлекает меня, что я совсем забываю не только о рыбе, но даже и о Теодоре.