Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа

Это было полезно, удобно, приятно, смотрелось слегка провокативно и даже отдавало какими-то возвышенными коннотациями. Так что в дальнейшем, несмотря на общую поправку моего здоровья (я стал понемногу велосипедить, а там и плавать), мы этих профилактических привалов не отменили и по мере сил соблюдаем такой режим вот уже скоро три года. И дело, думаю, именно в его привлекательной архетипической подоплеке.

В чем же она состоит? Кое-что навскидку сформулировалось прямо там, под деревом.

Мы используем, причем регулярно, некий уголок природы, он же участок общественной территории, так сказать, «обживаем» его, но при этом никак его не помечаем, не огораживаем, не оборудуем – оставляем каждый раз нетронутым, «диким», и делаем это вроде бы вопреки неким неписаным правилам, а впрочем, не особо их нарушая, и в результате незаметно, ненавязчиво, но последовательно апроприируем этот заведомо чужой, хотя и ничейный, объект.

Где архетипы, там должны быть параллели, и они напрашиваются.

В одном романе Майн Рида, кажется «Охотниках за растениями», заблудившиеся путешественники оказываются в какой-то долине, поражающей уникальностью своей флоры. В дальнейшем они выбираются из нее на нужную дорогу, но навсегда теряют координаты этого райского уголка и обречены лишь с тоской о нем вспоминать.

Ситуация сходная с нашей в ряде отношений, хотя и не целиком. Место ценное, никому не принадлежащее, вернее принадлежащее Большому Миру, героями вроде бы освоенное, но не помеченное, так что апроприация остается сугубо символической, ностальгической, ибо неповторимой. (Если бы нам пришлось покинуть Санта-Монику навсегда, травка под деревом безвозвратно ушла бы в прошлое, доступное только мысленно.)

Нечто похожее на майнридовскую долину есть в «Затерянном мире» Конан Дойла – то плато, где путешественники обнаруживают сохранившихся с прошлых геологических эр животных и даже так называемое «недостающее звено» между обезьяной и человеком. Но вскоре герои вынуждены бежать, спасая свою жизнь, и после их бегства все входы на плато оказываются перекрытыми, так что желанное место – как теперь выражаются, «место силы» – становится недосягаемым.

А вот пример попроще и поближе к нам. Это знаменитый «дуб князя Андрея» – адресат и в каком-то смысле респондент размышлений героя о кризисе среднего возраста и шансах на его преодоление. Дуб ему не принадлежит, никак им не помечается, из пейзажа не изымается и не выгораживается, да, более того, при повторной встрече не сразу и опознается, но остается, в его памяти и нашей, его символическим собеседником в мире Бытия. Знакомый дуб где-то в полях на пути в Отрадное.

«Да, здесь, в этом лесу, был этот дуб, с которым мы были согласны, – подумал князь Андрей. – Да где он?» … и, сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца.

Согласия дуба, разумеется, никто не спрашивает; оно наличествует – эфемерно и символически – лишь в сознании князя Андрея. Но является важной составляющей нашего мотива – поиска / установления контакта с Миром, в котором мы ищем места, приятия, взаимности.

Не озабочиваются согласием дуба и герои более старой, но уже пародийной повести, вовлекающие его в свои взаимоотношения гораздо интенсивнее, чем князь Андрей.

Прошла неделя, и между ними завелась переписка. Почтовая контора учреждена была в дупле старого дуба… Туда приносил Алексей крупным почерком написанные письма и там же находил на синей простой бумаге каракульки своей любезной.

И уж тем более не пытаются заручиться согласием далекой звезды влюбленные, в один и тот же условленный час направляющие на нее свои взоры, чтобы ритуально преодолеть жестокую разлуку и воссоединиться друг с другом – опять-таки с одобрения и под эгидой Мироздания.