Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа

Еще одно мое соавторство состояло в работе над собственным веб-сайтом. Его, почти двадцать лет назад, по знакомству создала для меня одна из основательниц российской онлайновой культуры Татьяна Тихонова. Тогда это означало новаторский прорыв, да и сейчас сайт остается ценным, а для меня совершенно необходимым, научно-информационным орудием. Таня ввела меня, безнадежного гуманитария, хотя и со структурно-лингвистическим прошлым, в электронный мир. Но я часто заходил в тупик и озадаченно спрашивал, как может быть, что вот то-то и то-то никак не получается, не открывается, не работает, где же ваша хваленая компьютерная точность?.. На что она однажды ответила в духе когдатошнего Мельчука:

– Да нет, компьютеры – не что-то какое-то там идеально-научное. Это такая же жизнь, со всеми ее сложностями. Сейчас законнектимся, посмотрим, отладим…

И коннектилась, отлаживала, но очередная надежда на гарантированный наукой покой оказывалась развеянной. Да, да, раз отладим, два отладим, а на третий – что, сдадим в утиль?

Вот я лет десять, не меньше, думал над секретом одной реплики в «Визитных карточках» Бунина. И недавно вроде бы разгадал его. И страшно обрадовался. И вплотную занялся этим рассказом, и обнаружил там еще несколько загадок покруче, и как будто нашел ключи и к ним. И еще больше загордился. Но если вдуматься, выходит, что на протяжении этих десяти лет, а потом и тех звездных месяцев, когда рассказ стал вдруг открывать мне свои тайны одну за другой, я понимал его по большей части плохо, неадекватно, в лучшем случае приблизительно. И греющее душу сознание, что мировая бунинистика вообще никогда не понимала его и обречена не понимать еще долго (от опубликования моей статьи до ее освоения путь неблизкий), на самом деле мало утешительно. Каковы шансы, что я наконец-то понял правильно?!

Шансы скромные, но кое-какие все-таки есть; присмотримся к ним.

Во-первых, к данному частному случаю. По ходу углубления в рассказ я не отменял старых находок, а лишь добавлял к ним новые, так что знание мое было неполным (и таковым, скорее всего, остается), но не было ошибочным. Просто более банальные элементы прочтения сменялись все более релевантными, и вроде бы намечался переход от незнания к полузнанию, а там, глядишь, и к истине в последней инстанции.

А во-вторых, и в нашей сомнительной профессии есть положительный опыт добычи неотменяемых истин. Проппа сколько ни переформулируй, ни обобщай, ни переосмысляй, а его морфология (по сути, синтаксис) волшебной сказки никуда не девается. Разборы «Станционного смотрителя» Гершензоном (1919), «Шинели» Эйхенбаумом (1919), «Легкого дыхания» Выготским (1925), «Макбета» Клинтом Бруксом (1946) не сбрасываются со счетов никакими последующими прочтениями. Как, кстати, Ньютон не отменяется Эйнштейном, а лишь переводится в ранг частного случая.

Так что безнадега не полная; просто в науке, как и в жизни, надо быть одним из этих, а не из прочих.

Великий пониматель

Исполнился год со дня смерти Андрея Зализняка (1935–2017), еще одного великого человека, с которым я был на ты, и я периодически вспоминаю о нем, перебирая детали нашего более чем полувекового знакомства.

Я неоднократно писал о нем[43], но хочется не повторяться, а сказать что-то, раньше не приходившее в голову.

Мы принадлежали к одному кругу – юных структуралистов второй половины пятидесятых годов, учеников Иванова, но Андрей был на два года старше меня, а вскоре вырос еще больше, съездив на два года в Сорбонну и Эколь Нормаль, куда его, всем нам на зависть, отпустили. Птенцы одного гнезда, особенно близки мы не были, вместе не работали, совместно ничего не писали, я восхищался им с почтительной дистанции, но всегда ощущал взаимность своей к нему симпатии. И радовался тому, что существует где-то на расстоянии протянутой руки этот талантливый старший сверстник с располагающей, хочется сказать нежной, улыбкой.

Он был красив – немного девичьей красотой, говорил и читал лекции чуть ли не фальцетом, что не мешало ему быть поклонником прекрасного пола и пускаться иной раз в залихватские авантюры, но углубляться в такое я здесь не буду, хотя многие наши разговоры были как раз на эту вечно животрепещущую тему.

За шесть десятков нашего далековатого приятельства ничего, кроме хорошего, я от него не видел.

Я уже описывал, как, когда я разводился (в 1960‐е), он дал мне солидную сумму взаймы (на квартиру покидаемой жене, будущей Арине Гинзбург), мудро присовокупив: «Только пообещай, что не будешь ко мне после этого хуже относиться».

Примерно в те же годы в гостях у общего знакомого (Мельчука?) он озабоченно отозвался о нашей со Щегловым ядовитой статье по поводу тартуского и прочего модного структурализма, предложив задуматься, не означают ли такие наскоки на других собственного внутреннего неблагополучия. Я ответил что-то вызывающе петушиное, но запомнил этот урок навсегда. (Насколько успешно я учел его – другой вопрос.)