Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа

Я подходил к окну и глядел на канал. Вот этим заниматься можно было бесконечно долго: представлять себе, как за Пинегиным присылают катер из адмиралтейства, как он прямо под окнами собственной квартиры с чемоданом и мольбертом садится за спиной рулевого, как катер огибает Спаса-на-крови и по Инженерному каналу, потом по Лебяжьей канавке выплывает в Неву и мчится к Кронштадту, где уже ждет оснащенный для полярного плавания пароход, и капитан Седов с печатью обреченности на благородном лице, изучает карту в рубке. (Пинегин действительно был участником злополучной экспедиции Седова.)

Будущий писатель Лосев на какой-то момент полностью перевоплощается в Пинегина, апроприирует его звездные часы. А через Пинегина подспудно намечается автопроекция и в Седова, а там и в Каверина и его «двух капитанов», Саню Григорьева и Ивана Татаринова, поскольку экспедиция Седова (1912–1914), кончившаяся его гибелью, послужила исторической канвой каверинского романа.

Разумеется, приятие очередного северного автора опять сопрягается с отталкиванием:

Но Север меня в моих мореплавательских фантазиях не очень привлекал. Мой пароход отправлялся на запад, а потом на юг, к берегам Южной Америки, островам Океании.

(Добавим в скобках, что и сам Каверин во многом вдохновлялся тропическими маршрутами Дюмон-Дюрвиля и Лаперуза, не говоря о капитанах Гранте и Немо; южные моря безусловно предпочитал и Бунин.)

Но следующий шаг делается опять в сторону приятия/отождествления, причем на этот раз оно распространяется уже и на Каверина:

И все же, я вспоминаю с нежностью начало романа Каверина «Два капитана» – бедный немой мальчик, сумка утонувшего почтальона, письма обреченного полярного исследователя, «твой Монтигомо Ястребиный Коготь». Дальше, с середины, герои все больше и больше превращаются в набитые советскими опилками чучела на фоне плакатной фанеры, но начало – что твой Диккенс. «Палочки должны быть по-пин-ди-ку-лярны». Красивая и печальная вдова путешественника. Ее расчетливый соблазнитель. «Не доверяй Николаю»[57].

Нотка отталкивания есть и тут: «набитые советскими опилками чучела», но «красивая и печальная вдова» и «расчетливый соблазнитель» принимаются безоговорочно, хотя и отдают литературой – Диккенсом и проч.

Читатель по-прежнему ничего не подозревает, но все уже готово для потрясающего финального хода, и Лосев его делает:

В 1999 году, катая маму в кресле вокруг старческого дома[58], я к чему-то упомянул Каверина, и она вдруг поделилась сплетнями полувековой – да более того! – давности.

«У Каверина была очень некрасивая жена, сестра Тынянова[59]. До войны, как, бывало, жена уедет на дачу, он уж идет [из квартиры № 100 – А. Ж.] через двор с букетом, поднимается к Елене Матвеевне. Он ей потом стал противен. Она мне сказала, что после каждого свидания он по два часа проводил у нее в ванной, отмывался».

Из детства и от чтения ДК внезапно совершается скачок в неимоверную даль, а из нее мгновенный мемуарный отскок обратно – и прямо к Каверину, но уже лично.