Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа

Однажды, почти одновременно, мне случилось спросить о нем двух человек, мнение которых я ценю: двух близких мне очень умных и очень разных женщин. Симпатий друг к другу они не питали, да и вообще были во многом противоположны. Одна – русская американка из дворян, профессор, вся очень правильная, гранд-дама, претендентка на роль первой леди американской славистики, другая – эмигрантка, еврейка, художница из московской богемы, быстрая на язык и на игру без правил. Было у них и много общего: высокий рост, яркая внешность, сильный характер, то, что по-английски называется presence. Но речь и не о них, а о том, что эти две столь несхожие между собою пифии порознь, не сговариваясь – и не задумываясь, – изрекли в сущности одно и то же. Одна: Sleazy, другая: Скользкий. Я был поражен как мгновенностью их реакций, так и чуть ли не полным смысловым и фонетическим созвучием двух лапидарных вердиктов.

Sleazy [слизи] и скользкий — в обоих словах два слога, с ударением на первом, и те же С, Л, З и И; единственное различие – ударный гласный И/О. И значат оба примерно одно и то же: «ненадежный, подловатый, низкопробный…». Долгое время я даже думал, что это полные синонимы, что sleazy = «скользкий». Но, занявшись вопросом всерьез, обнаружил, что при общности смысла этимология, а значит, внутренняя форма и, далее, коннотации у них различны.

Ну, про скользкий ничего объяснять не надо, а про sleazy я узнал, что в его семантике нет элемента «скользкости, склизкости, липкости» – никакой «слизи». Его негативность, совершенно, так сказать, сухая, исходит из идеи «непрочности, легковесности, недоданности, ненадежности», как в случае недостаточно плотной ткани, – согласно одной из этимологических версий, халтурной силезской (Silesian) текстильной продукции XVII века. Но это именно в плане диахронии и внутренней формы, а синхронически, с точки зрения чистого смысла, sleazy – ровно то же, что скользкий.

В нашей со Щегловым «поэтике выразительности» постулируются два важнейших приема: варьирование тем (условно: ВАР) и согласование/совмещение его результатов (СОВМ). Например, пушкинский Сальери хвалит музыку Моцарта за два разных достоинства (ВАР), но подбирает (то есть, конечно, это Пушкин подбирает) для них такие слова, что они звучат почти в унисон (СОВМ): Какая смелость и какая стройность! Собственно, Сальери называет три достоинства:

[Моцарт] Что ж, хорошо? – [Сальери] Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!

Но первое, глубина, появляется в строке, разбитой на две реплики, и остается вне аллитерирующего СОВМ, которым блистает следующий стих.

Ладно, Пушкину и карты в руки. А в нашем случае, прекрасное, вполне по-чернышевски, преподнесла сама жизнь. Какая sleazность и какая скользкость!

Мертвые души

Нет худа без добра и, увы, наоборот. С наступлением в России полнейшего торжества законности у филологов возникли неведомые дотоле неудобства. На воспроизведение в наших ученых книгах текстов писателей, умерших не более семидесяти лет назад, стало требоваться разрешение их наследников – правообладателей. Это неудобопроизносимое слово, громокипящее негативными коннотациями, быстро стало частью филологической повседневности. Но – ничего не поделаешь. Dura lex, sed lex.

Да еще подгадила та же советская власть, которой никакие законы в свое время были не писаны. Семьдесят лет – это для тех, кто умер в своей постели, только что отослав последнее сочинение в «Правду». А если нет, если он погиб как враг народа и ждал оправдания и возвращения в печать еще десятки лет? Тогда срок отсчитывается от момента реабилитации. И это, конечно, правильно. Но что получается? За что боролись, на то и напоролись?! Мы же этого опального гения открывали, читали, ломая глаза, на папиросной бумаге, анализировали, можно сказать, с риском для жизни, вводили в культурный оборот, умножая его символический капитал, а теперь и не процитируй?!

Требуется виза правообладателя.

Издательство его побаивается, обхаживает, иной раз просит подключиться к обхаживанию и главное заинтересованное лицо – исследователя, автора книги. Правообладатель же попадается разный: то милый, интеллигентный, сговорчивый, по-маниловски радостно дарящий просимое, то жесткий, неуступчивый, отстаивающий свои собственнические права с упорством и красноречием Собакевича. Что тут скажешь? Наверное, с самими покойными классиками договориться было бы легче – судя по опыту общения с пока живыми.

Одну очень принципиальную правообладательницу я пытался переубедить, упирая на сугубую научность, в сущности занудность, моей книги и, соответственно, ее неизбежно малый будущий тираж (не говоря о полнейшей для меня безгонорарности). Не тут-то было!

– Малый тираж! – восклицала она. – То есть редкое издание! Раритет! Так это тем бо́льшая ценность! Издательство должно раскошелиться!