Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа

Дистанции, действительно, огромного размера – географические и хронологические (Ленинград 1940‐х и Восточный берег США в конце столетия)! А главное – нарративные: мы читаем незаконченные, опубликованные посмертно мемуары Лосева, пересказывающего то, что на пороге своей могилы рассказывает ему мама, вспоминая через полвека то, что она, надо понимать, отчасти сама видела (дефиле с букетом), а отчасти слышала от непосредственной участницы событий. И сквозь эту многослойную перспективу, окутанную повествовательной дымкой, вдруг крупный план – сначала букета, а потом и обнаженного героя во весь рост! Каверин, до сих пор маячивший лишь вдалеке и исключительно как автор текстов, – но не как человек, хозяин квартиры, сосед по дому, – вдруг оживает и является во плоти! Вот к чему, оказывается, готовили нас пробуемые будущим мемуаристом на зуб, вслед за самоедами, музыкальные металлические пластинки, вот куда вела серия поочередно апроприируемых им текстов, вещей, картин, квартир и жизненных ролей всех этих авторов-северян, которых он так любит ненавидеть (so loves to hate). Кстати, устойчивой амбивалентности текста вторит и двойственное отношение к Каверину прекрасной вдовы.

О повествовательной дымке я заговорил не всуе. Когда в точности происходили паломничества Каверина с букетом, не совсем ясно. Елена Матвеевна представлена привлекательной вдовой Пинегина, разговоры с ней Лёшиной матери отнесены к 1944 году, тогда же, надо понимать, одновременно с отъездами Лидии Николаевны на дачу, в командировках удобным образом оказывался и журналист Колоколов. И вспоминая все это в 1999‐м, мать делится с Лосевым «сплетнями полувековой – да более того! – давности». Все это как будто позволяет датировать букеты и водные процедуры серединой 1940‐х, однако сама Ася Михайловна говорит: «до войны»! Но тогда дело должно было происходить либо при живом Пинегине (которому к этому времени еще не было шестидесяти, но Каверин, как и Елена Матвеевна, был много моложе), либо в относительно короткий промежуток между его смертью (18.10.1940) и началом войны. Наконец, история могла длиться годами… [60]

Но это еще не конец «Арктики». В финальном абзаце Лосев, недаром на протяжении всей главки примеривавшийся к собратьям по перу, отдает, разумеется не без налета двусмысленности, должное высокому профессионализму Каверина – так сказать, окончательно сливается с ним в экстазе:

Я подумал: вот это писатель! Из Елены Матвеевны, вдовы в квартире, наполненной полярными трофеями мужа, он сделал свою вдову полярника Марью Васильевну, это понятно. Но ее соблазнителя, предателя и лицемера, выкроил из самого себя!

Я же, дойдя до этого места, подумал: вот это литературовед! Ай да Лёша, ай да сукин сын! И как я мог забыть о его находке и не вставить ее в свою статью о ДК?!

…А что же Бунин, о котором мы вроде бы забыли?! А то, что история со вдовой, букетом и ванной могла бы послужить отличным сюжетом для сорок первого рассказа «Темных аллей»! Я постарался показать, какую конфетку сделал из этого Лосев, но думаю, что Бунин развернул бы сюжет иначе.

Интересно как? По адюльтерной линии на ум приходят «Кавказ», «Дубки», «Генрих», но все это слишком кроваво. Повеселее «Визитные карточки» и совсем водевильна «Кума». Кадр с обнажением в ванной есть в рассказе «В Париже», только ню там женское (мужские Бунину были явно ни к чему)[61].

Что Лосев думал о бунинской прозе, в частности о ТА, ни из «Меандра», ни из других публикаций не видно. Но у него есть стихотворение, озаглавленное «Из Бунина», перекликающееся с «Легким дыханием» (а возможно, и с чем-то еще) и посвященное жене:

Нине

Прилетят грачи, улетят грачи,
ну а крест чугунный торчи, торчи,
предъявляй сей местности пасмурной
тихий свет фотографии паспортной.

Каждый легкий вздох – это легкий грех.

Наступает ночь – одна на всех.
Гладит мягкая звездная лапища
бездыханную землю кладбища[62].

ВАР + СОВМ

Меня долго занимал вопрос, что он за человек. С одной стороны, знающий коллега-филолог, прекрасно владеющий русским, воспитанный, изящный, пожалуй даже красивый, еще и умелый администратор. Мы были давно, хотя не близко, знакомы, иногда обменивались услугами, иногда полемизировали, вполне корректно, по поводу интересовавших нас обоих текстов, и я всегда удивлялся, что́ же вызывает у меня какую-то непонятную настороженность. В детали я не углубляюсь и узнаваемого портрета не даю (не было бы ничего легче) – речь, собственно, не о нем, а о том, как изобретательна жизнь в плетении своих словесных узоров.