Все течет

Отец, его жестокий критик, и мать, пламенный защитник, оба говорили с расчётом, чтоб он слышал. Но с ним трудно было говорить, чем дальше, тем труднее. Надо было употреблять лишь простые слова и короткие фразы – иначе ум его уносился к своим проблемам. Его утомляло всё, что не относилось к его внутренней работе мысли. С ним надо говорить, как. с ребёнком. Ему приходилось мучительно напрягать ум, чтобы понять, что ему говорили. Мозг с проблемами мирового значения отказывался помнить, который час, телефон покупателя, цену одеколона. Этот небольшой человеческий череп был заполнен: мозг создавал новый мир, новую вселенную, покамест отец бушевал в своем магазине. Единственным инструментом в грандиозной постройке была мысль. Очищенная от материальной оболочки, до абстракта, вселенная – вся! – помещалась в этом мозгу. Это была тяжёлая ноша. Он сгибался под ней. Он был в мучительном плену своей мысли. Он был очень худ, очень бледен, он горбился, забывал умываться, пить и есть, не помнил, где что находится в магазине, подолгу искал кассу, не узнавал людей. Но он более уже ни в ком и ни в чём не нуждался: человечество – в прошлом, настоящем и будущем – помещалось в его голове. Он горестно созерцал это зрелище. Он видел всё. Ему не надо было вставать со стула, чтобы уйти в Китай, в Индию, в Египет – как они были тысячи лет тому назад. Ему не надо было двинуть рукой, чтобы откопать города и раскрыть пирамиды. Ни разу не плававший даже в реке, он, сидя на стуле, спускался в глубину океанов. Склонившись над столом, в глубоком раздумье, он сателлитом кружился над землёю. Всё могущество человеческих знаний и человеческой мысли было в этом мозгу. Вселенная не внушала ещё опасений, но человек был на ложном пути. На опасном пути. Моисей уже видел сожжённую зелень земли, океаны отравленных рыб, воздух без единой птицы, глубокие щели в земной коре и смерть последнего – дикого, голого – человека.

Этого нельзя было оставить так. Этому надо помочь. Надо поднять голос разума. Человек, в общем, может быть и разумен, если ясно ему указать, куда он идёт и что там его ожидает.

И Моисей Круглик брался за перо.

Разумнейший голос – это голос математики. Её доводы неоспоримы.

– Пишет! – снова начинал отец. – Ч т о он пишет?

– Борис, он пишет книги, – старалась его успокоить Роза.

– Ты э т о называешь книгой? – И, схватив с полки одну из толстых тетрадей сына, он ею размахивал перед лицом жены.

– Отдай! Отдай! – Она старалась поймать тетрадь, взять из его рук. – Ты же можешь испортить…

– Он э т о называет книгой! – горько восклицал отец. – Смотри, тут нет ни одного слова! Ни одного слова! Тут всё знаки… Е г о математика! Кто будет читать это? Есть на свете ещё хоть один безумец, кроме Моисея, кому это интересно?

– Но это же книга для будущего! – И, завладев тетрадью, она бережно, благоговейно расправляла её и ставила на место. И, умилённая, шептала: – А он э т о понимает… Он это пишет… он это читает… Единственный во всём мире.

Когда эти сцены были особенно шумны, Моисей прекращал работу. Он молчал. Его близорукие глаза мигали, и тело слегка дрожало. Как только прекращался шум – приходил в магазин покупатель, – он, согнувшись, снова писал. По стенам, на простых деревянных полках стояли труды Моисея. Они означены были годами: 1911, 1912, 1913. По общему расчёту, при условии успешной работы, он полагал закончить свой труд к 1946 году. Не будет ли поздно? Человечество всё глубже уходит в свои ложные знания и свои предрассудки. А он начинал уставать. Его небольшой человеческий череп требовал слишком много нервной энергии, он пожирал всю его жизненную силу, он был безжалостен, этот череп, этот мозг, он обкрадывал тело, вытягивая из него все соки.

Моисей Круглик был в опасности.

Ему противно было есть. Ему странным, досадным казалось быть заключённым в материальную оболочку, иметь границы, где начиналось уже «не я», быть названным именем Моисея, иметь родителей, адрес и паспорт. Это всё были нелепости жизни, мешавшие человеку. Ему казалось, это они вызывали в нём болезни тела. Он заболевал от прикосновений к материальному миру. Его кожа то и дело покрывалась сыпью, она была так болезненно чувствительна, что ей причиняло боль даже движение воздуха. То, чем он касался материи, – его кожа избегала, отказывалась от общения с физическим миром, ужасалась его. Его глаза болели от яркого света…

А из магазина долетало до него:

– Мудрый сын идёт по следам отца. Его же работа напрасна. Пусть бы оставил он вечность и всю свою математику в распоряжение Богу, а сам встал бы здесь, за парфюмерным прилавком.

– Борис! Раз он работает, значит, он зарабатывает. Где? что? – мы ещё не знаем, но он зарабатывает. Скажи, ты видел, чтоб кто-нибудь ещё так трудился? А ты его упрекаешь!.. Тяжело – это сегодня, но будет день, и мы увидим, что он сделал, и мы заплачем от радости… Ты жди и молчи.

О мать! О Роза!

Материнская любовь – неизменно главнейшая из сил природы. Лишь в атмосфере этой любви, в её тёплом дыхании, в её молчаливой заботе мог ещё жить и работать Моисей Круглик.