Все в саду

Дэнни старался сосредоточиться на предстоявшей в понедельник встрече со шведскими партнерами, но мысли сами собой уносились в крошечный колледж в Беркширских горах, где он в последний раз в жизни преподавал. Преподавание было подобно скармливанию собственной печени голодным неблагодарным орлятам. Душная ночь в середине июня, их первая ночь… В темноте цвели папоротники, путы невесомых паутинок оплетали губы и скулы. Она не посещала его семинары, и до того вечера они едва обменялись парой фраз. Они договорились встретиться под вечер в местном питейном заведении. На Эстер было голубое хлопчатобумажное платье с открытыми плечами и клоги, которые тогда еще только входили в моду. Нарочито короткая стрижка придавала особое изящество ее носу и подбородку. Ноги у Эстер были чуть-чуть коротковаты, но длинное платье скрывало это несовершенство. Когда она улыбалась, на щеках вырисовывались ямочки. Глаза Эстер лучились той самой загадочной смесью страсти и смерти, которая неизменно вызывала в нем прилив желания. Они оставили на изрезанной временем стойке бара полупустые стаканы рыжебородого эля и отправились, рука об руку, в заброшенную каменоломню на краю соснового леса. Там, на крышке огромного холодного валуна, они любили друг друга, и Дэнни увидел, как гигантский светляк пронзил лесную тьму, и снова почувствовал в себе жизнь – трилистник, прижатый к его виску, ее пальцы, шарившие по его затылку, ее зрачки, вырывавшиеся из радужек. Потом, лежа на мшистом валуне и не размыкая объятий, они открыли друг другу первые тайны.

Отец Эстер умер от разрыва сердца, когда ей было семь лет. Мать так больше и не вышла замуж, а Эстер стала связывать инстинкт продолжения рода со страхом смерти. Дэнни унаследовал несколько иной взгляд на этот вопрос от своего литовского прадеда, убитого под Ковно в августе сорок первого. В одном из лабиринтовых своих трактатов прадед-литвак писал, что любовь есть предвкушение иных миров, и Дэнни воспринимал эти слова едва ли не буквально: занимаясь любовью, мы на какой-то миг умираем и вступаем в иное измерение…

Его серебряный “ауди” пересек главную артерию университетской части городка, где в одном модном квартале теснились бутики, музыкальный магазин, сразу два салона оптики, уютный книжный магазинчик-кафе и несколько баров и ресторанов. Мало что изменилось с тех пор, как Дэнни был здесь в последний раз. А вот Дэнни успел за это время и докторантуру бросить, и стать партнером своих двоюродных братьев в мебельном бизнесе, который основал его дед с материнской стороны еще в конце 1950-х. Лучшая скандинавская мебель для дома и офиса. В той прежней, аспирантской жизни Дэнни приезжал сюда из Манхэттена чуть ли не раз в месяц, чтобы работать в архиве Шломо Сливки, идишского поэта. Сливка умер в ссылке, в Казахстане, вскоре после войны, но его племянница сберегла большую часть архива, а потом, уже после эмиграции из Польши, продала в здешнюю университетскую библиотеку. Сливка сочинял красочные сонеты о еврейских птицеловах и рыбарях, о ревнивых корчмарях и их молодых – и почти целомудренных – женах. Он воспевал и другие атрибуты давно ушедшей жизни, уничтоженной и забытой вместе с еврейскими местечками Галиции и Волыни.

Подробный план маршрута, присланный Эстер, привел Дэнни к сиреневому особняку с мансардами и белой отделкой. Дэнни умудрился дважды проехать мимо, пока наконец не заметил ярко-красный скутер Эстер, прикованный цепью к черным перилам бокового крыльца. Зажав бутылку вина под мышкой – наподобие гранаты, – Дэнни подошел к неосвещенному главному входу. Он остервенело постучал в дверь, но никто ему не открыл. “Классическая Эстер Левинсон”, – подумал Дэнни, уже прикидывая, как сначала выпьет коктейль в центре городка, а потом отправится восвояси. Но тут дверь заскрипела – морщинистый бульдог высунул морду и рявкнул.

– Тихо, Бальтазар, это свои, – раздался голос Эстер.

Эстер открыла дверь и отступила в полутьму затхлой прихожей. Дэнни сразу отметил, что она отпустила волосы и обзавелась круглыми, в черепаховой оправе очками. В черной юбке, сером батнике и черном вязаном жакете Эстер выглядела старше своих лет и походила на итальянскую или испанскую интеллектуалку за тридцать: журналистку, преподавательницу истории в гимназии или же, быть может, анархистку.

Они неуверенно обнялись, и Эстер повела его вверх по лестнице.

– Ты давно носишь очки? – спросил Дэнни.

Поднимаясь вслед за Эстер, он бесстыдно заглянул ей под юбку и увидел белые полоски наготы между окоемом трусиков и серыми шерстяными чулками. А ведь когда-то, вспомнил Дэнни, она с вызовом носила мужское нижнее белье.

Преодолев лестничный пролет, Эстер раскрыла обшарпанную дверь и, впустив бульдога, тут же с дребезгом ее захлопнула.

– Это соседский пес. Надоел он мне страшно.

– Пес или сосед?

– Пес, дурачок, – ответила Эстер, и Дэнни почувствовал, с какой пронзительной нежностью она произнесла это “дурачок”.

При лучшем освещении он разглядел серо-желтые прогалины в густых копнах ее левантийских волос.