Все в саду

Концерт Серены Ортеги в университетском театре был официальной причиной его приезда. Причиной или предлогом – Дэнни пока не решил. Вэнди не могла остаться из-за детей. На балконе театра, сидя через несколько рядов от Полы и Рика, Дэнни и Эстер оказались почти одни – впервые со времени его бегства из Калифорнии. Целых два года они не общались. Он даже не знал в те доинтернетные годы, что Эстер вернулась на Восточное побережье. Дэнни сохранил и временами перечитывал роскошные письма, которые Эстер присылала из Стэнфорда: толстая стопка внутренних монологов, наполненных описаниями лысеющих бизнесменов из пригородных электричек, запахами и цветами осени в Сан-Францисской бухте, целлулоидными снами. В одном из них, особенно запомнившемся Дэнни, фигурировали Ленин и его жена Надежда Константиновна Крупская, а в другом Эстер и Дэнни сидели на садовой скамье со старухой в огромной соломенной шляпе с фиалками. Ему было трудно дочитывать ее бесконечные послания до конца, однако фотографическая память запечатлела отдельные пассажи: “Я думаю, что сегодня не существовало. Сегодня началось поздно, а потом я спохватилась, когда было пять часов”; “Еще один нью-йоркский еврей, с Лонг-Айленда, симпатичный мизантроп, немного пристукнутый”; “Я размышляла о Хрущеве. Мне он никогда не импонировал, но потом я поняла всю глубину гнева низложенного монарха”.

Эстер дотронулась до его ладони – мокрый лист, припадающий к парковой скамье.

– Ты помнишь Мэн? – прошептала она.

Дэнни играл в кошки-мышки с памятью. Он ведь не собирался позволить Эстер ворошить их общее прошлое. Помнил ли он Мэн? Они отправились туда в августе, сразу после летней школы в Беркширских горах. Ехали на север вдоль побережья, ночевали в дешевых мотельчиках со смешными названиями: Jimmo’s, “Мягкое место”, “Ловушка для лобстера”. Всю неделю они придерживались одного и того же великолепного распорядка. Утром колесили по дорогам, затем пляжились, выпивали и ужинали в каком-нибудь местном кабаке, а потом уединялись в номере. Им так хотелось верить, что вся их длинная совместная жизнь будет вот такой, как этот мэнский отпуск: блестящая галька на пляже, читающие их мысли бармены, целые дни, разворачивающиеся в ожидании любви. Это была неделя-праздник, начало новой жизни: Дэнни бросал докторантуру, Эстер собиралась поскорее получить магистерскую степень и переехать к нему, навсегда.

Кивая головой в такт знакомым песням, Дэнни старался не думать о том дне, когда он впервые почувствовал неизбежность их предстоящего разрыва. Это было в начале октября, той побившей все рекорды жаркой новоанглийской осенью. Он проснулся с ощущением, что у него в жизни больше нет ни времени, ни места для Эстер, что, закрывая глаза, он не может вспомнить ее лица. Что больше ее не знает. Тогда-то он и полетел в Калифорнию, чтобы с ней повидаться. После расставания в Сан-Ансельмо Дэнни отправился домой на Восточное побережье, теша себя надеждой, что теперь Эстер его освободит. Поначалу он даже играл в дружбу, но Эстер возвращала его письма нераспечатанными. Он с головой погрузился в дела семейного предприятия, расположенного во Фрамингеме неподалеку от Бостона, и бросил сочинять стихи. Некоторое время он встречался с Алессандрой Челли, безумно ревнивой финансисткой из Перуджи, с которой познакомился вскоре после переезда в Бостон, но Эстер всё еще не отпускала, мучила воспоминаниями. Потом он познакомился с помощницей бразильского консула в Новой Англии, потом закрутил роман с арт-дилершей по имени Мерседес, потом с рыжегривой медсестрой из госпиталя Св. Елизаветы, с адвокатшей из семьи “бостонских браминов” и, наконец, с датчанкой, специалисткой по ландшафтному дизайну, которая жила в колокольне церкви, переделанной в кондоминиум. Дэнни начинало казаться, что он обзавелся иммунитетом против еврейских женщин…

– Серена просто супер, – сказала Эстер Поле и Рику, ждавшим их на улице у выхода из театра.

– Может, нам пойти куда-нибудь выпить? – предложил Дэнни, который почему-то боялся оставаться один на один с Эстер.

В итоге они все вместе пили жасминовый чай у Эстер дома. Сидели на полу у нее в спаленке и ели морковный торт, испеченный без молочных продуктов; его принесли Пола и Рик. Говорить было почти не о чем – какие-то обрывки сплетен о невероятной большой мишпухе сестер Левинсон. Пола, как, собственно, и все остальные сестры Левинсон, подспудно осуждала Дэнни, и он это чувствовал. Облокотившись о голую стену, Дэнни потягивал зеленый чай из пиалы. Сердце его тосковало.

– Будем ложиться? – спросила Эстер, когда белый джип, на котором приехали Рик и Пола, уже выруливал из драйвэя.

– Почему бы и нет.

– Если хочешь, можешь лечь в моей спальне.

– А ты?

– Я лягу внизу. Там раскладной диван.

– А ревнивый Бальтазар тебе не будет мешать? – Дэнни хотел было отшутиться.

– Я уж как-нибудь… – в голосе Эстер дрожала обида. – Ты не разлюбил… овсянку на завтрак?

– Обожаю.

– Спокойной ночи, Данчик-одуванчик – ты еще “Данчик-одуванчик”?

– Доброй ночи, Эстер. До завтра.