«Всего еси исполнена земля Русская...» Личности и ментальность русского средневековья

До второй половины XIV столетия сюзеренитет ордынского «царя» над Русью[379] не подвергался сомнению ни политическими деятелями, ни деятелями общественной мысли. Акты сопротивления татарам были связаны с междукняжескими конфликтами на Руси (князья могли оказываться в конфронтации с ханом, поддерживавшим их соперников), за этим не стояло осознанное стремление к полному уничтожению зависимости[380]. Лишь в «Повести о Михаиле Тверском» (1319–1320 гг.) можно усмотреть мысль о временном характере татарского господства над Русью, но проводится она крайне завуалировано, в виде намека, путем использования примера из истории Византии[381].

В произведениях русской письменности второй половины XIII — первой половины XIV в. почти нет уничижительных эпитетов по отношению к законным правителям Орды — «царям». При этом в литературе Северо-Восточной Руси есть всего два исключения из этого правила: в «Повести о Михаиле Тверском» хан Узбек именуется «беззаконным», «законопреступным» и «окаянным», а в тверском летописном рассказе о восстании 1327 г. и последующем ордынском походе на Тверь — «беззаконным»[382]; два первых эпитета — достаточно мягкие, всего лишь констатирующие, что хан не знает истинного Закона, т. е. не является христианским «царем».

В 60-70-е гг. XIV в. в Орде развернулась междоусобная борьба. Обычным стало положение, когда там было одновременно два «царя» (а временами и более). Самым же могущественным политиком в этом государстве сделался (впервые) человек, не принадлежащий к «царскому» роду (т. е. к династии Чингизидов) — Мамай. Ханы при нем превратились в марионеток, которых Мамай менял по своему усмотрению. На Руси такая ситуация осознавалась очень четко. Хан, от лица которого правил Мамай, мог быть пренебрежительно назван «Мамаевым царем»[383], прямо говорилось, что Мамай «у себе в Ордѣ посадилъ царя другаго»[384]. Полновластие Мамая особо подчеркнуто в следующих летописных характеристиках: «…царь ихъ не владѣяше ничимъ же, но всяко старѣишинство держаще Мамай»[385]; «Некоему убо у них худу цѣсарюющу, но все дѣющу у них князю Мамаю»[386]. Таким образом, Мамай рассматривался как узурпатор «царства» («царем» русские авторы-современники его никогда не называли). Соответственно и открытая конфронтация великого князя московского и владимирского Дмитрия Ивановича с Мамаем в 1374–1380 гг. была борьбой с незаконным правителем, а не с легитимным «царем».

Совсем по-иному отнеслись на Руси к конфликту с природным Чингизидом Тохтамышем[387]. В отличие от Мамая, одаряемого такими эпитетами, как «поганый», «безбожный», «злочестивый»[388], к Тохтамышу пейоративные характеристики не прилагались. Особенно же примечательна оценка действий Дмитрия Донского во время похода хана на Москву в 1382 г., когда великий князь покинул город, отказавшись от сражения с противником.

Наиболее раннее повествование о походе Тохтамыша (сохранившееся в Рогожском летописце и Симеоновской летописи) следующим образом объясняет поведение великого князя: «Князь же великии Дмитреи Ивановичь, то слышавъ, что сам царь идеть на него съ всею силою своею, не ста на бои противу его, ни подня рукы противу царя, но поеха въ свои градъ на Кострому»[389]. Это суждение летописца верно лишь в том смысле, что Дмитрий не стал принимать открытого генерального сражения, а не в том, что он вообще отказался от сопротивления: великий князь не поехал на поклон к хану, не пытался с ним договориться; его двоюродный брат Владимир Андреевич Серпуховский разбил татарский отряд у Волока; по словам того же летописца, Тохтамыш «въскорѣ отиде» из взятой им Москвы, «слышавъ, что князь великии на Костроме, а князь Володимеръ у Волока, поблюдашеся, чая на себе наезда»[390]. Фактически московские князья «стали на бой» и «подняли руку» против «царя». Они отказались только от встречи с ним в генеральном сражении. Как же понимать летописное объяснение действий Дмитрия Донского?