«Всего еси исполнена земля Русская...» Личности и ментальность русского средневековья

Мнение, что данная характеристика содержит обвинение великого князя в малодушии (поскольку принадлежит, возможно, сводчику, близкому к митрополиту Киприану, враждебно относившемуся к Дмитрию)[391], не представляется убедительным. Весь тон летописного рассказа о нашествии Тохтамыша — сочувственный к московским князьям. Автор с симпатией говорит о победе Владимира Андреевича, о мести Дмитрия принявшему сторону Мамая Олегу Ивановичу Рязанскому, пишет даже фактически о страхе Тохтамыша перед московскими князьями, заставившем его быстро уйти из Северо-Восточной Руси («чая на себе наезда, того ради не много дней стоявше у Москвы»); сочувственно изображено и возвращение Дмитрия и Владимира в разоренную Москву («князь великий Дмитрии Ивановичъ и брать его князь Володимеръ Андреевичь съ своими бояры въехаша въ свою отчину въ градъ Москву и видѣша градъ взять и огнемъ пожженъ, и церкви разорены, и людии мертвых бещисленое множьство лежащихъ, и о сем зѣло сжалишася, яко расплакатися има…»)[392]. Поэтому характеристику мотивов поведения Дмитрия Донского нельзя считать уничижительной. Речь может идти о том, что объяснение отказа от открытого боя нежеланием сражаться с «самим царем» было лучшим в глазах общественного мнения оправданием для князя, более предпочтительным, чем констатация несомненно имевшего место недостатка сил после тяжелых потерь в Куликовской битве. Заметим, что поход Тохтамыша был первым случаем после Батыева нашествия, когда на Северо-Восточную Русь во главе войска явился сам хан улуса Джучи; а если учесть, что Батый в современных русских известиях о его походах 1237–1241 гг. царем не называется, то это вообще первый приход на Русь «самого царя». Очевидно, что представление об ордынском хане как правителе более высокого ранга, чем великий князь владимирский, не было уничтожено победой над узурпатором-Мамаем. Попытка строить отношения с законным «царем», формально признавая его верховенство, но не соблюдая главного атрибута зависимости — выплаты дани (как это было в конце 1380–1382 г.), не удалась.

Тем не менее, к концу XIV столетия определенные изменения в отношении к ордынскому «царю» произошли. В московско-тверских договорных грамотах оборонительная война с «царем» начинает рассматриваться как само собой разумеющееся дело, стороны договариваются о совместных действиях на этот случай[393]. Но при этом такая война расценивается как действие, в котором царь вправе обвинить великого князя[394], т. е. сохраняется отношение к хану как к законному сюзерену.

Когда в период с 1395 по 1411 г. реальная власть в Орде вновь оказалась в руках нелегитимного правителя — Едигея, московские правящие круги опять, как и в 70-е гг. XIV в., уклонялись от выплаты дани (хотя и не стремились идти на обострение отношений), т. е. от соблюдения главного атрибута зависимости; причем поход Едигея на Москву в 1408 г. не привел к восстановлению ордынской власти (как иногда постулируется в литературе): отношения с Ордой оставались враждебными и в последующие годы[395]. Зато после воцарения в 1412 г. сына Тохтамыша Джелал-ад-Дина, т. е. после восстановления легитимного правления, великий князь Василий Дмитриевич отправился в Орду (чего не делал при вступлении на престол ханов-марионеток Едигея)[396].

В 1414 г. Едигей вернулся к власти в Орде, вновь возведя на престол своего ставленника[397], и сразу же после этого, зимой 1414–1415 гг., московские войска двинулись походом на Нижний Новгород. Нижний, входивший с 1392 г. в великокняжеские владения, был пожалован Едигеем в 1408 г. князьям из местной династии[398]. Джелал-ад-Дин в 1412 г. подтвердил это пожалование[399], и, пока правили Тохтамышевичи, Москва не оспаривала его. Но как только к власти вернулся узурпатор, Василий I, очевидно посчитав себя свободным от обязательств (т. к. законного сюзерена теперь не было), отправил на Нижний Новгород войска, и город был возвращен под московскую власть[400].

В конце 10-х или начале 20-х гг. XV в. было создано «Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русьскаго»[401]. В нем встречаем семь случаев (факт беспрецедентный во всей предшествующей русской истории) именования великого князя «царем»[402]. Очевидно, в глазах автора «Слова» право на такое титулование давало независимое правление Дмитрия (в 1374–1380 гг.) при отсутствии реально правящего царя в Орде. У самого Дмитрия Донского такие претензии не прослеживаются, речь следует вести об осмыслении событий в конце 1-й четверти XV в. человеком, который был свидетелем еще одного периода отсутствия в Орде «нормальной ситуации», — времени правления Едигея (1396–1411, 1414–1416, 1417–1419 гг. — около 20 лет в общей сложности). В «Слове о житии» встречается и еще одно примечательное явление — «царем» именуется прародитель Дмитрия Владимир Святой[403].