Всего лишь зеркало

– Мы же с тобой не чужие, – сказал я с оскорбительным отсутствием энтузиазма, но безо всякого намерения оскорбить.

– Думаю, мы именно чужие, хотя… Все равно: я хочу тебя предостеречь.

На мой вкус, это было лишним, хотя бы потому, что не так давно я уже получил одно предостережение, но как повод для поддержания беседы вполне подходило.

– Я весь внимание.

– Ты относишься к этому несерьезно, понимаю, и все же я скажу. Думаю, Светлана проявит к тебе интерес. Я хочу, чтобы ты знал: она со своей сестрой Ритой весьма успешно делили Алика.

– Как это делили? Он же не фунт изюма, однако.

Я был рад, что у меня появился интерес к беседе с человеком, с которым еще недавно мы, как говорится, были близки. Обычно после близости интерес утрачивается безвозвратно.

– Алик поочередно жил с сестрами, и они знали это.

Я задумался, и это было похоже на то, что я завидовал Алику.

– От чего ты меня предостерегаешь?

Она подняла свои глаза, которые (я давно это заметил) меняли цвет в зависимости от освещения. Сейчас они были светло-серыми.

– Я не знаю. Я просто чувствую, что должна тебе это сказать.

– Твои глаза меняют цвет в зависимости от освещения.

– И от настроения тоже.

– Ты удивительная женщина.

Нечего сказать – говори комплимент. Она действительно была удивительной, потому что сразу же уловила фальшь в моем отрепетированном комплименте и одним движением губ, весьма артистично, дала мне понять это. Мы оба рассмеялись, поймав друг друга на игре.

До сих пор не знаю: почему я избегаю глубоких отношений?

16

Мне часто снится один и тот же сон.

Пустыня.

Я иду, иду, в зной, по пыльному бездорожью. Я свободен, и всякая проторенная дорога, то есть определенное направление, ущемляет мое чувство свободы. Я иду по неизвестному пути, потом оборачиваюсь и вижу себя в огромном зеркале, подозрительно напоминающем марево миража, потом опять иду (мне делается все тяжелее и тяжелее: босые ноги вязнут в горячей пыли), оборачиваюсь – и становлюсь все меньше и меньше, превращаясь в маленькую шевелящуюся точку. Зеркало от меня не отдаляется, а я в зеркале уменьшаюсь. Что-то происходит с пространством и временем, но я никак не могу понять, что именно. Я уже превращаюсь в ничто, мне интересно, что будет дальше…

Однако мне ни разу не удалось досмотреть сон до конца. На глазах я превращался в самую маленькую точечку, в пылинку – но знал, что это я, продолжающий брести.

Вот такой скучный сюжет: идешь, свободный, – и все. В пустыне, неизвестно куда и зачем. И при чем тут зеркало?

На сей раз я проснулся в тот момент, когда мое зеркальное отражение было размером с лягушонка, и мне пришло в голову: а почему бы не пойти назад, в сторону зеркала? Ведь во сне я был совершенно свободен. Правда, зеркало, по законам сна, могло оказаться у меня за спиной, но попробовать стоило.

Я взял свой роман, с недавних пор лежащий от моей тахты на расстоянии вытянутой руки, словно горькие пилюли, приносящие облегчение, и раскрыл страницу наугад. С большим интересом я прочитал отрывок, ставший для меня вдруг загадочным.

«Константин Трубач проснулся на нарах, убедился в этом глазами и руками – и облегченно вздохнул. Поселившаяся неделю назад на губах его улыбка словно приклеилась к нему. И сегодня она расцвела с самого утра.

Тюрьма никогда не была пределом мечтаний для Трубача. За плечами – два высших образования (историческое и юридическое), беглый испанский язык, престижная работа, возможно – карьера, благополучная семья (две девочки), образ жизни преуспевающего и вполне успешного, здорового, кстати сказать, человека. Достаток. Внешний лоск. Респектабельность. По нынешним временам – сказка.

К сожалению, у него был друг Николай. К сожалению – умный. К счастью – его не стало…

Долгое время друг был, так сказать, элементом сказочной декорации: дружить с умным человеком, ум которого признают все, не только приятно, но и престижно. Не может же умный дружить с дураком, следовательно…

Странная, однако, вещь, этот неординарный ум: он представляет вещи в каком-то кривом зеркале. То, что все считают за благо, ум выставляет в глупом свете (и ему, этому проклятому уму, нельзя не верить). Ум – это своего рода болезнь: умудряться всегда и во всем видеть оборотную сторону вещей, за которой скрывается еще одна оборотная, и еще, и еще. На четвертой обнаруженной стороне начинаешь себя остро ненавидеть, на пятой – восхищенно аплодируешь себе, а на шестой…

При известной сноровке и безжалостности к себе это может далеко завести.

Рано или поздно в мире не остается ничего святого. Только ум, великий пожиратель иллюзий! Послушаешь Николая и невольно соглашаешься с ним, что юриспруденция – это если не глупость, то во всяком случае кучерявая штучка, не имеющая к уму никакого отношения. Испанский – тоже. Престиж – тоже…